«Письма» были найдены между гнилыми досками в почерневшем и пропахшем сыростью бараке концлагеря. Куски серых газет, между строк которых виднелись блёклые кривые надписи, трудно было назвать письмами. Они чуть не сгнили вместе с деревом, забитые в щелях всяким мусором, кусками ткани, кирпичом. Бумага была мягкой и промокшей, и «нити», связывающие нас с былыми днями, разрывались при каждом легком движении. А так хотелось прочесть те маленькие весточки, которые могли провести нас к прошлому. Прошлому, которое беспомощно спряталось в крошечном чулане и желало только тишины и спокойствия.

Мы ожидали грубые отписки об условиях и постоянном насилии – что ещё могли написать люди, измученные голодом и 14-тичасовой тяжелой физической работой, которые изо дня в день старались сохранить крупицы своего разума? Но ожидания рухнули, когда в закорючках мы узнали детский почерк, а каждая запись была подписана именем и возрастом. Одиннадцать. Пятнадцать. Девять. Пять…

«Я нашёл в баланде кусок немецкой газеты. Ребята тоже собрали из своих по кусочку, а Петя нашёл недавно камешек чёрненький, хорошо так пишет! Решили, что будем оставлять записки нашим, чтобы, когда они придут, нашли их и про нас, и про фашистов гадских, и про всё, что здесь творится, прочитали! И про Алёнку. Она красивая, очень. Пишет Ваня, 11 лет, будущий летчик!»

«Ваня сказал, что прятать будем здесь, за досками, что писать надо и про хорошее. Еда дрянь, мы из неё бумажки да всякие палки достаем, есть невозможно. Лёльку сегодня защищали. Она мелкая совсем, на русском сестра её подучивает говорить, но девчонка заводная, взрослых вечерами веселит, когда силы есть. Славная, в общем. Все ребята её охраняют. Про хорошее. Алёнка смешно смеётся! Совсем как мама. Петр, сын Ивана Правдина, 12 лет. Плотник, как папа!»

«Я Алёна, мне 9. Здесь очень страшно, но ребята меня успокаивают. Устаём, руки и ноги по ночам замерзают так, что двигаться больно. Кушать много не дают. Так хочу снова маминых пряников, мы же будем когда-нибудь дома. Я там все-все книжки прочитаю, как она хотела, лишь бы зайчика пряничного, медового снова попробовать. Ваня сказал писать, кто я и кем стать хочу, чтобы было для чего жить. Хочу животным помогать. Тут дяденька один умер, а у него птенчик остался, теперь я его кормлю. Только это секрет, я по-дружески рассказываю, никому! И как солнышко я в ладошках вчера прятала, тоже тайна. Без него птенец мой летать не научится, темно же без солнца».

«Лёля, 5. Люблю сильно маму, папу, Машу, пса Барбоса. И солнечных зайчиков Алёнки тоже люблю. Буду медсестрой. Это я, Алёна, пишу за Лёлю».

«Погода ужасная, не знаю во что Лёльку заворачивать, чтобы не околела. Саша у кого-то нашел соль, я плакала над тарелкой – хоть чуточку почувствовала вкус дома.  Стараюсь не запоминать имена тех, кого забрали, не хочу привыкнуть. В соседнем бараке мама, боюсь однажды утром увидеть черный дым над крематорием и не встретить её больше. Страшно. Пожалуйста… почему, зачем это всё? Ради чего столько страдающих криков и литров крови?.. Про хорошее. Девчонки ещё умеют смеяться, значит, живём. Маша, 16 лет. Будущий учитель».

«Хочу себе двухколёсный велик, когда вернусь! Или мопед. Даже нарисую внизу какой. Ещё надо девочек накормить. Пока не придумал чем. Саша, 15».

Мы уже несколько лет занимались изучением материалов, найденных в концлагерях, и уже научились контролировать свои эмоции, когда читали о зверствах фашистов: о том, как пленных они били палками, пока те не ломались, как запускали собак в бараки, которые грызли людям ноги, как кровь из детей выкачивали, как медицинские опыты на них проводили. Но это только казалось, что мы научились сдерживать свои чувства, потому что после этих записей они так каждого накрыли, что всем стало не по себе. И всё потому, что эти записи были другими. В них была надежда на будущее. И вера, которую теряли даже самые сильные взрослые. А дети берегли её, друг друга и мечты берегли. И мы, взрослые, умудрённые опытом мужики, никак не могли взять в толк, откуда эти дети взяли ту невероятную силу, чтобы так просто писать в непростых условиях. Перекладывая письма из одной стопки в другую, я взял очередное и начал читать вслух.

«Так хочется отсюда улететь! Вчера подумал, что в небе птиц нет, наверное, как и мы, в клетках. Хочу, когда нас освободят, облететь весь земной шар. И над каждым городом, где есть грустные дети, спускать ящики с мороженым или конфетами. Но не с ирисками, ириски невкусные, надо вкусные. Я хорошим взрослым буду, не как эти, которые всех палками бьют, курят, кричат и смеются. Некрасиво смеются. Вы, как только победите, покажите им, какими должны быть настоящие взрослые. Только вы приходите быстрее, чтобы я дожить успел. И ребята все тоже. Ваня».

В воздухе повисла тишина. Я стал оглядываться в поисках воды: комок в горле мешал дышать. У Валерия Степановича неожиданно запотели очки. Мы в недоумении стали рассматривать друг друга, словно виделись впервые. Хотя мы и вправду впервые испытали подобные чувства от детских незамысловатых слов, написанных среди умирающих от голода, истекающих кровью от побоев, корчившихся в судорогах от введённых уколов людей. Минут пять я, не отрываясь, смотрел на письмо и вдруг почувствовал, что мне дышать стало легче в темноте старого, измученного барака, будто искорки чистоты, что исходили от детских, спрятавшихся среди газетных строк, слов прогнали ужас и очистили воздух. Я взял следующий обрывок газеты…

«Сашку чуть не поймали прошлой ночью, откуда-то ему передали яблок, ярко-красных, румяных… Раздавал всем, кому хватило. Лёлька поделилась со мной. Счастье, у неё аж глаза, как яблоки, блестели. Только кто Сашку за язык тянул: рассказал, что за колючей проволокой, прям рядом, земляника растёт. Все завелись, хоть бы ничего не предприняли, поймают и отправят… Маша».

«Небо красивое, а дяди страшные. Лёля. Пишет Ваня».

«Мой Жорик, птенчик, начал тихонько щебетать, но никто пока не догадывается о нём. Подружек моих сегодня забрали, без них грустно. Я их язык не понимала, но мы с ними часто играли. Я всё у женщин спрашиваю, когда девочки вернутся, а они только плачут и обнимают меня. Я уже поняла, что они не вернутся… но верить хочется. Папа говорил, что вера жить помогает. Когда с ним встречусь, скажу ему, что верила и всё сбылось. И мы с ним будем гулять, на велосипеде научит меня кататься. Мы все такие лагеря засадим как парки, а здесь клуб сделаем и театральный кружок и будем показывать спектакли. И музыкальные оркестры приезжать будут и играть для нас будут. Только до весны мало времени осталось, а надо ещё семена найти, сцену сделать. Наши скоро будут, все так говорят! Алёна».

«Лёля Ситникова, Лёля Ситникова, Лёля Ситникова, Лёля Ситникова. Мама кричала сегодня, чтобы я никогда не забывала, как меня зовут. А ещё дядя офицер дал мне ириску, я четвертинку маленькую съела, а остальное оставила. Почти вкусно! Только спать хочется. Лёля Ситникова. Алёна пишет».

После этой записки сразу захотелось покинуть барак, оказаться на воле. Все дружно согласились на перерыв, но вместо кофе просто погрузились в себя. Я медленно вышел из помещения и посмотрел на небо. Чего ждал? Что хотел я там увидеть? Глаза авторов писем? Не знаю. Но именно в этот момент я отчётливо представил их. Измученные, истощённые, они ели баланду и хлеб из опилок, каждый день наблюдали чёрный дым из трубы крематория и дружили, как умели, держались друг за друга. И писали как-то по-особенному про счастье от кусочка яблока, про семена и небо красивое. И даже в безжалостных условиях строили мечты о светлом и недалёком будущем, где всё будет не так, где они будут просто жить.  

«Сегодня собираемся на вылазку за земляникой. Саша нас так раздразнил, что все только о ней и думают, так что мы обязаны её достать. Сашка говорит, что нужно аккуратно руку протянуть и оп! Нам сказал не вставлять свои пять копеек и на месте сидеть. Думает, мы маленькие. А мы ого-го можем! Скоро будем все вместе землянику есть и смеяться над непутёвыми фрицами. Петька».

«Сашки больше нет. Мы не уследили: Ванька с Петей всё же отправились за ягодой. Немцы их заметили, а у Вани рука запуталась в колючках проволоки. Саша приказал Петьке в барак бежать, а сам Ване руку помог достать и стал немцев на себя отвлекать. Ребята прибежали заплаканные, бормочут, у Вани еще и рука в крови. В кулачке – листья земляники. И ягодки краснеются. А Саша не прибежал. Два выстрела в ночи. И внутри что-то оборвалось. Сашка… Нет, не могу. Маша».

«Лёле плохо весь день, она даже на ногах не стоит. Я знаю, что это после конфетки. Саши нет. Маша молчит, где он. Жора пропал, нигде не могу его найти, рассказала свой секретик Ване, но и он птенца за целый день не отыскал. Надеюсь, что Жорик улетел к своей семье. Ведь правда? Мне так страшно. Алёна».

«Сегодня утром, забирая женщин и детей, этот офицер с самодовольной ухмылкой ел землянику. Поедал, ни ягодки не упустил, глядя нам в глаза. Даже не ягоды ел, а жизнь нашу ел, детство Лёлькино, Ванино, Сашкино… Так же прожорливо и ненасытно. Противно и мерзко. Маша».

Тут же лежал маленький обрывок, на котором были выведены ягоды земляники одним-единственным ярко-красным цветом. Потёкшие края рисунка пугающе стекали по бумаге. Валерий Степанович снова принялся натирать очки. А я начал читать последнюю записку.

«Нас приказали сжечь. Сегодня в 11. Наши уже близко и фрицам некуда деваться. А мы не хотим умирать. Так сильно не хотим… Лёльке плохо уже несколько дней, я нашла у неё фантик от ириски, видимо, кто-то всучил из офицеров. Мне женщины сказали, они специально детям конфеты подсовывают. А у нас всё могло быть по-другому: мы могли бы пойти в школу, родителям помогать по дому, да хоть научные открытия совершать. Я хотела влюбиться хоть разок. Хотела, чтобы у Лёльки все сложилось, она же наша умничка. Пожалуйста, если кто-то это всё же найдет, знайте. Мы просто хотели жить. Все. Каждый. Маша».

«Письма» закончились. Ещё чьё-то прошлое впишут наши записи в историю. Ещё чьи-то похожие жизни вызовут слёзы сострадания, а мы продолжим поиски, изучение материалов о Великой Отечественной войне, о преступлениях фашистов, у которых нет срока давности, о преступлениях против детства и детей. Их тени выходят из руин прошлого, призывая нас, людей следующего поколения, открыть свою память и наполнить её воспоминаниями тех, кто пережил ужасы фашистской власти, выжил им назло, чтобы все узнали, запомнили и не позволили повторить в будущем. 

Они хотели просто жить. Смеяться, бегать, играть – просто быть детьми они хотели. Не кричать во весь голос, цепляясь за маму от страха попасть туда, где из трубы шли чёрная гарь и вонь, не работать наравне со взрослыми, не питаться травой и корой деревьев от голода… Они хотели просто жить…