Я – не пророк, и не вижу развязки:

Что ж, неизвестность осознанно встретим.

Спи, я сейчас расскажу тебе сказку,

Самую добрую сказку на свете.

(Неизвестный автор)

Жила-была девочка с карими глазами, тёмными власами, не добра и не зла, не красива и не дурна. Родителей у девочки не было: ведь бывает же так, что дети рождаются без слуха, без зрения – так и у девочки не было ни мамы, ни папы, и она не знала, что это такое, как не знают слепые дети, что такое свет ясна солнышка, глухие, что такое щебет птиц. Жила она с дедушкой и бабушкой, и была у них кошка Мурка. Правда дедушка с бабушкой перестали думать о девочке, когда она чуть подросла, и девочка, как и Мурка, стала убегать из дому. Но старая Мурка умерла, а девочка всё убегала.

Однажды бабушка стала кликать внучку, чтобы та ей помогла по хозяйству, но внучка не отзывалась. Внучка была далеко-далеко (хоть и ближе, чем за тридевять земель). Девочка с чёрными власами лежала на земле-матушке, и смотрела карими глазами с узкими зрачками-бусинками в небо синее. Рядом с нею лежала волшебная лампа, и из неё курился сладкий дым, да не джинн-волшебник это был. Девочка не видела, что рядом от этого дыму умирал её друг сердечный в мучениях грешных.

Это присказка, а сказка будет впереди.

Охота сказку? Что ж, изволь: сядь рядышком со мною, и слушай, как летают боль с бездушьем над землёю.

В незапамятные времена добрый молодец шёл по неведомому нам с тобой коридору со стенами белокаменными и дверями кованными, с замками железными. Молодец в белом одеянии думал: «Как мне всё это надоело!». А за стеной выло голосом необычайным чудо-юдо, человек – не человек, бес – не бес, с рассудком ли, или без. Молодец открыл дверь крепкою рукою и пошёл к чуду-юду. Оно плакало слезами горькими. Молодец вонзил иглу в вену чуду-юду, а оно испугалось, бросилось на него и стало его кусать. Молодец швырнул его, как пёрышко, так сильно, что чудо-юдо об стенку ударилось и снова заплакало, а потом успокоилось. Молодец рассердился и наказал чудо-юдо, не поднёс ему еды ни крошки за весь день. Чудо-юдо уснуло и видело сны диковинные, страшные и небывалые, лёжа в кататонической коме…

Спи-усни, моё милое дитя, крепко, как чудо-юдо спит.

Шла дева-краса, льняная коса, голубые глаза вечером тёмным, неспокойным. Шла домами-переулками. Вдруг услышала она шаги торопливые, и испугалась девица красная, и пустилась бежать, как зайчонок от охотника. А сердечко-то бьётся молоточком и ноет, кровушкой обливается. Откуда не возьмись – кинулся на неё Змей-Горыныч, гад скользкий и уродливый, и схватил девицу. Та закричала, сердечная, а змей не отпускает. Стал осыпать её поцелуями горячими и порвал рубашечку тонкую…

Спи, дитя, ночью темною, как та ночь была.

Жил да был русский мужик, жил себе припеваючи, никого не трогал. Однажды пришлось ему праздновать тризну по куме. Долго и славно пировал он, и я там был, мёд-пиво пил. А как пришла пора домой идти по утро, так и сел он, хмельная головушка, на коня и полетел быстрее птицы – ветер в ушах засвистел. Долго ли, коротко ли ехал, как видит – по дороге идут добрый молодец с молодой женою брюхатою. Мужичок лихой тормозить начал. Заскрипел конь железный, да разве остановишь его…

Баюшки-баю, малыш, засыпай, родимый, не бойся коня вороного на дороженьке.

В некотором царстве, в некотором государстве, жил да был царь. В его стране всюду был достаток, и дома, что у него в стране строились, были высокими-превысокими. Была в них этажей тьма, и, экое диво, в каждом доме люду православного жило столько, сколько муравьёв в муравейнике. И вот однажды пришёл в его страну ирод под знаком креста чёрного, иноземного. Встал ирод у самого высокого дома и кинул бутылки с зельем колдовским. От того зелья красный петух пробудился, и такой пожар начался, что не приведи Господи. Хоромы-то высокие, и горят все, а люди не птицы, без крыльев живут, летать не могут…

Ты уже спишь, мой милый малыш. Не сердись на этих взрослых детей. Спи, не ведая печали, расти богатырём…