«Да гори всё это синим пламенем, – думал Эдгар, кидая листы в огонь. – Гори. Как я мог за это взяться, и зачем? О, Боже! Ник прав, я – бездарность!»

Внутренний голос заметил: «Кто такой этот Ник и что он понимает в литературе?»

«Как это – кто? Он мой друг».

«Заметь, не литературный критик, а простой рабочий».

«Конечно, критик просто смешал бы меня с грязью! А Ник – обыкновенный читатель, представитель общей аудитории…»

«Ты рехнулся?.. Хорошо, подойдём с другой стороны. Ты помнишь, что говорил Гёте? «Самое смешное желание – это желание нравиться всем». Не допускаешь ли ты, что и у тебя, и у Ника, и вообще у всех представителей этой твоей аудитории мнения могут быть разными? Разве нет? Остановись, сохрани хотя бы то, что ещё не сожжено!»

Эдгар вздохнул. «Нет, – решил он про себя. – Я сам не доволен рукописями»

«Признайся, что пару часов назад ты так не думал, ты надеялся…»

«Возможно. Но теперь я твёрдо понял, что я бездарность. Ничтожество». С горем, невольно жалея себя и свои рухнувшие мечты о собственном исключительном даровании, Эдгар смотрел на огонь.

«У тебя всегда были склонности, родители говорили это, учителя признавали это, ты был, по крайней мере, одним из лучших!»

 «В захудалой и убогой гимназии. Браво».

 «Вы давно не ладите с Ником. Он мог сказать назло».

 «Я не отрицаю этого».

«И продолжаешь уничтожать самого себя». Верно. Самого себя. Сколько он, Эдгар, вложил в свои рассказы, особенно в последний, «Белая орхидея». В этой новелле его милая дева, призрак, околдовавший его самого,  возлюбленный идеал тонко чувствующей натуры. Прежде он был абстрактен, размыт – но его черты пришли в минуту творческого порыва, и теперь Эдгар боготворил свою Maiden, видел её во всём, искал глазами среди реальных людей. Быть очарованным фантазией – особая привилегия и ужасная глупость, присущая лишь определённому типу людей.

А теперь – десерт. Вот она, «Белая орхидея», и образы её страниц, и живущая среди них Maiden. Странное имя, но именно такое. Это слово сразу пришлось по душе Эдгару, он не хотел для своего творения имён Изабелла, Елена, Элизабет, Дженнифер, Джулия, Элис и прочих подобных – пышных и звучных, но пустых, и любимых многими. Вот, в этих строках его Maiden. Он перечитал их вновь.

«… юная дева лет девятнадцати, невеста Конрада. Слегка круглое, как бы светящееся изнутри, выразительное личико обрамлялись колечками коротких светло-каштановых кудрей. Очертания шеи и плеч были как у юной гречанки. Глаза были огромными, сине-зелёными, как земля и небо, с чудесными длинными и пышными ресницами. Во взгляде читались доброта, мягкость и совсем немного – лукавство или даже дикость. Полные губы цветом напоминали лепестки шиповника. Она была сложена, как молодая нимфа, с хрупкой, гибкой фигурой и неправдоподобно тонкой талией, упругими и женственными изгибами, изящными и простыми движениями».

«Застывшая в вечной безмятежности, она казалась мраморной статуей Дианы, лежащей в цветах, мирно сложив узкие руки на груди. Белый шёлковый саван, обтекавший вокруг её стана, усиливал это сходство…»

И править было нечего. Эдгара мучило то, что эти неуклюжие строки с глупыми словами и сравнениями никак не могут донести образ, мерцающий в его сознании, как мечта. Молодость, красота, естественность. Как в  белой орхидеи, но не резкой дикой, а чудесной, “подобной бабочке”. Phalaenopsis … даже на латыни звучит необычайно.

Теперь эти станицы должны сгореть. А вместе с ними – обретённый идеал служителя муз. Эдгара душили слёзы, и он швырнул в огонь всю пачку разом. Наверное, иначе бы решимости не хватило. Пламя разгоралось всё сильнее и сильнее, пожирая добычу, скрывая её в жёлтом и красном свете. Наконец остались лишь чёрные, местами тлеющие, тонкие закрученные листы, на которых едва ли можно было разобрать слова. Эдгар взял кочергу и раскрошил их. Остались теперь только сажа и пепел. Эдгар долго смотрел на последние красные искры. Уставший и опустошённый, он почувствовал, что засыпает, сидя за столом. Ему показалось, что он видит чьё-то отражение на лакированной поверхности столешницы, однако он убедил себя, что видит начало сновидения, и погрузился в дрёму.

«Ну, последний ещё ничего», – сказал Ник.  Даже  рабочий с фабрики признал – последний был лучшим! Потому, что был идеал, и, значит, был смысл – без него любое творение не значит ничего! Утром, когда Эдгар проснулся полностью протрезвлённым, с тяжёлыми воспоминаниями от произошедшего вчера, эта мысль заставила всё внутри сжаться. Если взяться за восстановление рассказа прямо сейчас… нет, он не мог. «Получится сухо и грубо, – считал он, – к тому же я помню только сюжет. И Maiden, совсем смутно».

Воодушевления не было никакого. К тому же утро выдалось на редкость пасмурным – всё казалось серым и постаревшим, и непрерывно моросил дождь, и туман обволакивал землю. Эдгар, в апатии не желавший заниматься делами, начал спонтанно, без контроля разума рисовать силуэты на клочке бумаги. Получилось немного криво, но вполне узнаваемо: старое дерево на  скале с крутым обрывом под ливнем. Он понимал, что  рисунок далеко не оптимистичен; он осознавал свою бессмысленность; он ощущал свою подавленность и ещё сильнее – вину. Эдгар разорвал бумажку надвое. Потом снова соединил половинки, посмотрел на них и убрал в ящик стола. Зачем? Просто так.

Краем уха он расслышал явное шуршание и вздрогнул. Это была всего лишь мятая бумага в ящике, где всегда был полный кавардак. Как это странно и глупо – пугаться случайных шорохов. Наверное, это нервы. Как-то неспокойно на душе, даже страшно.

Эдгар наконец встал и подошёл к умывальнику, посмотрел в зеркало. Сонная физиономия небритого бледного брюнета с чуть  вытянутым скуластым лицом, двойным подбородком, тонкими губами, немного вздёрнутым носом и огромными, но сощуренными синими глазами. Помимо привычного утреннего «вороньего гнезда» не голове, добавились ещё и следы почти бессонной ночи. Эдгар разделся до пояса, обнажив своё щуплое тело, облился ледяной водой и окунул в неё голову целиком, как после похмелья. Вялость нисколько не отступила, к тому же от этих водных процедур он совершенно замёрз и потому поскорее набросил на плечи полотенце. Вода неприятными  холодными струйками стекала с головы на шею и спину. Эдгар снова увидел отражение в зеркале: не многим, но лучше. Хотя бы не такой бледный и сонный. Он начал сушить волосы полотенцем.

Господи! Эдгар готов был поклясться, что видит в зеркале то изображение, которое содержало и черты когда-либо любимых и просто встреченных милых и красивых девушек, и картин, портретов, икон, и даже незнакомки-чародейки из сна -  лицо, которое он представлял, прося знакомого художника рисовать его эскизы, чтобы найти его, собрать воедино, как лупа собирает свет в один жгучий луч. Maiden смотрела на него из зеркала, Эдгар просто не мог поверить в это. Да, смотрела с холодным спокойствием. Через несколько секунд Эдгар уже не мог найти её в зеркале, там была комната-двойник, кран-двойник, полотенце-двойник, Эдгар-двойник, но не Maiden. Будто и не было.

«Да,  продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану и доставая из кармана платок, - картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них не хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал…»

«Проклятье. Жестокий Уайльд, почему мне достались именно эти строки?»

Несколько часов пополудни, Эдгар открыл первую попавшуюся книгу, чтобы хоть чем-то забыться.

«Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две строчки какой-то пьесы – кажется, из “Гамлета”… Постойте, как же это?

Словно образ печали,

Бездушный тот лик…»

«Лик в зеркале, лик в зеркале…»

Эдгар опять заметил, что думает о своём, тупо проводя взглядом по строчкам и не вникая в их смысл. Даже не запоминая его.

«…Право, это было в своём роде интересно и весьма внушительно. Я хотел сказать этому пророку, что душа есть только у искусства, а у человека её нет. Но побоялся, что он меня не поймёт».

«Душа…Кажется, будто здесь кто-то есть. В этой комнате».

В который раз он поднял глаза и осмотрел комнату, с особым страхом заглядывая в зеркало. Именно так пришла умершая Maiden к возлюбленному – прекрасная юная девушка, внезапно скончавшаяся от болезни перед самой свадьбой, восстала из могилы и явилась жениху именно в такой дождливый день. Именно когда он читал – читал Библию. И увидел в зеркале её тень…

В груди похолодело.

Безотчётный страх усилился. Будто сейчас он обернётся и увидит бледное лицо…

Нет. Пусто.

Нет!!!

Он ясно видел женский силуэт в белом саване, отражённый на блестящей поверхности стола, но в комнате его не было. Но вот он, на глянцевом лаке. Эдгар бросил на стол книгу, накрыв ею отражение. В тот день она больше не являлась.

Ночью Эдгар проснулся в жаре и холодном поту. Ему снилось, что его самого, как героя “Белой орхидеи”, духи венчают с ужё мёртвой Maiden на кладбище. И, как Конрад, он отказывается жениться на умершей. Maiden простила ему это. Она ушла на небо и навеки осталась милым ангелом в памяти возлюбленного. Эдгар поскорее отвернулся к стене, закрыл глаза и обмотался одеялом. Но с тех пор этот кладбищенский сон посещал его каждую ночь…

Шли дни, серые дни бессмысленного существования. Эдгар не притрагивался к перу. Он стал угрюм и нелюдим. Друзья и родные уже не узнавали в нём того очарованного романтика, чуткого и утончённого.  Он избегал людей и всё реже выходил из своей комнаты. Он видел Maiden, видел всё чаще и везде, во всех зеркалах и отражающих поверхностях, всегда, когда оставался наедине с самим собой. Эдгар жил в страхе. Он не знал, почему так боится когда-то любимого идеала, он это было так. При этом выносить присутствие людей он не мог – они раздражали его. Сначала близкие пытались ему помочь – он был агрессивен к ним, его оставили. Он отказывался от пищи и воды, но этого уже никто не замечал. Слышали иногда, что он кричит,  плачет, разговаривает с кем-то и умоляет оставить его. Однажды домашние услышали шум  в его комнате – и, когда пришли, застали Эдгара за попыткой повеситься. Вся мебель: зеркала, шкафы, даже стол, - были разломаны. Уже посиневшего, без чувств, Эдгара вытащили из петли, сделанной им из простыни. Он был ещё жив. Позвали врача, и, несмотря на то, что кровообращение было серьёзно нарушено, Эдгар пришёл в сознание и начал рыдать. Он вскочил и скорее забился в угол, начал кричать, обращаясь к какой-то Maiden, (по-видимому, знакомой девушке), чтобы она его убила. Он никого не узнавал. Он был безумен.

Эдгара поместили в психлечебницу за счёт родственников. В ней он всё твердил психиатру о белых орхидеях девы Maiden и приходил в бешенство от вида зеркала. Иногда он писал что-то, как полагал врач, письма возлюбленной, и тут же уничтожал.

Однажды утром его нашли мёртвым, с разодранным горлом и окровавленными осколками стекла в шее. Будто бы Эдгар взял с прикроватной тумбочки стакан для воды, разбил его край о железную спинку кровати и полученным орудием начал резать себя.

Странным показалось лишь то, что, по уверению эксперта, таких глубоких ран человек сам нанеси себе не в состоянии. Горло было перерезано, вернее, изодрано в клочья до самых шейных позвонков, а Эдгар наверняка скончался бы раньше, чем успел причинить себе такие увечья. Но если и так, то кто бы мог сделать это? Кому понадобилось так жестоко убивать мало кому известного и ни в чём не повинного психа?

На этот вопрос люди не нашли ответа.