Персонаж рассказа – собирательный образ и не имеет ничего общего с реальностью, кроме описанных им самим некоторых событий.

Прогремел взрыв. Стекла в оконных рамах заходили ходуном. Страшно. Очень страшно. Хоть вроде уже и привык к ставшему обычным грохоту артиллерийских снарядов, а все равно дрожишь. И в страхе своем пытаешься укрыть себя руками, хотя, казалось, ты в помещении, здесь относительно безопасно, рядом сидят взрослые. Но все равно ощущаешь себя потерянным, будто и вовсе не в этом мире. Наконец наступила долгожданная тишина, прерываемая лишь стуком метронома, эхом разносившегося по улицам города. Не можешь встать, руки и ноги будто приморозились к полу. Действительно, ведь и так могло произойти, на улице январь, а из теплой одежды почти ничего и нет. Звук метронома опять ускорился. Прогремел взрыв и зазвенели стекла окон…

***

– И вот, сынок, до сих пор на улицах нашего славного города те таблички висят. И надписи, устрашающие, до сих пор гласят: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее ОПАСНА». Страшно все это… Вспоминать страшно, а уж проживать… Ладно, чего это я, тебе кушать надо и за уроки садиться.

Каникулы у бабушки проходили нормально. Не радовало только скорое приближение новых учебных дней. Бабушка рассказывала разные истории, из военного прошлого, истории про партизан, про блокаду Ленинграда, нынешнего Санкт-Петербурга. Но когда я ее спрашивал что-то более конкретное про нашу семью, она вдруг замолкала.

Еще спал я у нее очень плохо. Здесь я абсолютно не высыпался. Меня постоянно мучали странные кошмары.

***

Я проснулся в холодном поту от резкого звона будильника, совершенно не понимая, что произошло. Я здесь, в своей комнате, все хорошо… вроде бы… Но что тогда это было? Определенно сон, но какой… Я будто был там, в той холодной комнате, был полностью дезориентирован, но не мог ничего сделать. Словно фильм смотрел. Нет, на обычный кошмар это не похоже.

Я схватил старую потрепанную тетрадку, что нашел на чердаке у бабушки. Было страшно ее раскрывать. Эта тетрадь пережила военные и голодные годы. Это просто чудо, что ее не сожгли, согреваясь какой-нибудь очень морозной зимой. Там были записи. Много записей. Вся тетрадь напоминала дневник. Но где-то с ее середины начинались страшные истории. Будто полевые. Они описывали как мальчик пятнадцати лет выживал. В холодном городе, без еды, воды и родителей.

Страшно читать. Так даже бабушка про блокаду не рассказывала. Будто проживаешь все. Что же…

– Внучок, вставай уже, завтрак стынет!

– Иду, ба!

***

Тепло… Впервые за столь долгое время действительно тепло. Огонь согревает замерзшие на жутком морозе конечности, а также создает впечатление особого уюта. Что, собственно, довольно сложно почувствовать, когда ты сидишь в комнате с голыми стенами, совершенно один, пытаясь не уснуть. А еще хлеб в этот раз не такой пресный, может, в него добавили чуть больше муки чем обычно?.. Ведь сейчас открыли дорогу на Ладожском озере. Хочу туда. Туда, где люди, где тепло почти всегда и не так одиноко.

***

Я вскочил. Да быть того не может, что происходит?.. Я до сих пор не могу понять, кто я в этих снах, но я определенно один и тот же человек. Будто все действие происходит от его лица. А как все реалистично, мне кажется, что я даже сейчас чувствую еле заметное покалывание на кончиках пальцев от согревающего огня. Еще про хлеб что-то было. Будто он вкуснее, чем обычно. Разве хлеб может быть настолько отвратительным, тот, что я видел во сне было вполне съедобным?

Я встал с кровати и стал спешно собираться. Обязательно подумаю об этом. Потом…

***

«Выйти на улицу то еще приключение. Будто ходишь по кладбищу, только могилы не стоят в рядок аккуратными стелами, а вывернуты наизнанку и разбросаны по всему городу. Запах жуткий. Возле подъезда лежит пару человек. Как давно они лежат? Наверное, сегодня ночью отошли. Что ж, останавливаться опасно, надо пойти за едой, а то так и окочуриться скоро можно».

Снизу, в уголке страницы, было нарисовано надгробие. На следующей странице изображен человек с куском хлеба в руке, который просто лежал посреди дороги и, как я понял, сугробов. Реалистичное зрелище, а от того жуткое. Рисунок передавал всю правду той реальности, что переживал владелец дневника. Я обязательно пойму, кто он такой, и, если мои сны с ним взаимосвязаны, это даст хоть какую-нибудь наводку.

Я быстро собрался в школу, перед выходом заскочив на кухню и захватив с собой обед, заботливо приготовленный мамой с вечера. Да, тут выбор еды был разнообразнее, чем в моем сне. И хлеб тут тоже был, только белый и вкусный.

***

«Холодно… Сегодня просто невероятно холодно. Кое-как работающий термометр на окне показывал минус тридцать градусов. Что ж, сегодня, видимо, придется потерпеть этот мороз, пробирающий до самых костей. Ничего, скоро весна, а там и лето. Переживем. Или правильнее сказать доживем?..»

Я не могу поверить, что ребенок моего возраста так рассуждает. По началу его дневника совсем и не скажешь, что он пессимистично настроен на жизнь. Там и картинки веселее, добрее, что ли. Нева, открывающаяся с какого-то холма, лесной пейзаж, даже есть рисунок какой-то комнаты и стоявшей там кровати с девочкой на ней. Странно думать, что все те ужасные рисунки, что я видел позже, и эти жизнеутверждающие картинки рисовал один и тот же человек…

***

На улице темно, туман. В такую погоду лучше дома сидеть, а не ходить, но это негласное правило жителей города, которые, будто сговорившись, следовали ему, било набатом в голове, напоминая: кто ложится, тот больше никогда не встает. Пора и рабочим помочь.

Мимо Марсового поля ходить страшно. Люди, идущие на работу и некоторые с нее, прямо на глазах с ног валятся. И не встают. Умирают. Но никто даже внимания уже не обращает, поток движется мимо, непрерывно. Не хочу умереть вот так…

***

Это страшно даже представлять. На картинках библиотечной книги происходящее в Ленинграде во время блокады выглядит более чем пугающе и отталкивающе. Но во снах я вижу все собственными глазами. И от увиденного хочется падать в обморок. Как те люди, что шли по проспекту. Правда, они уже не встанут…

***

«По правде говоря, Ленинградская долгожданная весна не принесла той радости, что от нее ждали. По крайней мере, легче точно не стало. Солнышко согревало, но улицы остались серыми, все покрытые толстой коркой льда. Люди выходили на улицу колоть его. Рабочие не справлялись. Уставали на заводах и видно было, проходя мимо них, что им даже лом поднять сложно. Я не отчаиваюсь. Со всей свирепостью, на какую способен, дроблю. Не останавливаясь, пока силы есть. Женщины пришли. Похоже работа закипит».

***

Морозное, но такое ясное мартовское утро сорок второго года. Выходить на улицу не менее тяжко, чем зимой. Те, кто не пережил испытаний суровым морозом, сейчас лежат под снегом и льдом, некоторые в Братских могилах. И, надо сказать, это была лучшая учесть, для многочисленных погибших жителей города. Идешь по улицам, и множество трупов так и остались лежать там, если некому было позаботиться уже. Вот Инженерный замок позади. Странно, но дверь в подвальное помещение церковного придела не закрыта... Сколько здесь хожу, всегда замок висел. А напротив трехтонка стоит. Это все не просто так…

***

Я не понял, чем кончился сон. Он просто прервался звонком будильника. В школу. А внутри такое чувство пустоты, будто неоконченный сон слишком важен для понимания всей ситуации и тут такое… В дневнике пока никаких упоминаний о Михайловском замке не находилось, по крайней мере пока. После школы срочно надо будет поискать...

***

«Я просто застыл. Не мог двигаться. Я видел, как солдаты несут на себе какие-то розовые свертки. Я понимал, что это. Точнее, кто… Но страх переполнял. На таких вот трехтонках перевозили гражданских уже мертвыми. Было жутко смотреть на изуродованные морозом и голодом лица людей. Я стоял и наблюдал как кузов постепенно заполнялся телами. Я встал чуть поодаль и наблюдал ровно до того момента как заметил знакомое лицо… Это был Вадя, мой бывший одноклассник. Он был очень худой, видно было, что дистрофия уже замучила бедного мальчика. Я не хочу, чтобы меня вот так… Я просто убежал».

Неужели это из моего сна?.. Ситуация идентичная, то же место, то же время. Это просто немыслимо. Я будто вижу во снах реальность того времени для этого мальчика. Но почему… Я не помню, чтобы хоть раз бабушка упоминала про блокадников в нашей семье. Она говорила, что как только открылась «Дорога жизни» они все эвакуировались. Да и в принципе она эту тему не очень любила.

***

Слышны пулеметные очереди. Видно, недалеко фронтовая полоса. И метроном этот тикает. Размеренно так. Вообще, даже успокаивает. Наконец началась оттепель, но возникла другая проблема. «Плавающие» по улицам трупы. Их было очень много. А это риск эпидемии. По улицам ходили сформированные похоронные отряды, люди заполняли трупами огромные котлованы, выкопанные мощными экскаваторами. Кладбища чистили от «подкидышей». Во дворах убираются дети, плавающие горы мусора иногда были выше их самих. Все жители сплоченно проводили генеральную уборку города к праздничному маю.

***

«Я видел плачущую женщину, которая все время судорожно повторяла: «Он дышит!». Она сидела с ребенком, завернутым в пеленку и что-то теплое, качая того на руках на руках, с мольбой глядя в глаза доктору в палаточном госпитале. А он качал головой. Вдруг, он посмотрел на меня, и ком в горле встал. Взгляд серьезный и как бы вопрошающий: в порядке ли я. Я мотнул головой, мол, что да, думая, что зрелище не из приятных. В глазах появилась резь. Должно быть, от дыма…»

От дыма, как же. Я, читая эти строки и представляя картину в той мере, какой позволяло мне мое воображение, не мог отделаться от мысли, как этот мальчик реагирует на все, словно у него железный характер. Словно его уже ничто не удивит. Это заставляло восхищаться и бояться одновременно.

***

«Писать все тяжелее. Руки отказываются даже ручку держать. Пальцы тонкие такие… Ну, хоть весна вступает в свои права, деревья зеленеют за окном. Правда все еще эта зелень серая тусклая, будто военная пора выжала краски и из листвы. С наступлением тепла должно стать легче. Определенно. Но пока, я нашел запасы сухарей, припрятанные мамой задолго до отъезда. Этого должно хватить недели на четыре, если не больше».

***

Я неожиданно сам для себя понял, что ошибался, полагая из рассказов бабушки, что война – это пожары, взрывы, разрушенные дома, вой сирен, трупы гражданских и солдат, изрытые траншеями и окопами поля и концлагеря. Нет, война не состоит только из этих вещей. Они наибольшая ее часть, это правда. Но война – это про судьбы людей. Про искалеченные души, некоторые из которых никогда не нашли свой покой. Это про ту самую палатку с измученной женщиной и мертвым ребенком. А еще война – это тишина. Звенящая, давящая… Неожиданно глаза заболели. Тоже от дыма что ли…

***

«К концу дня уже часто не хватало сил. А все накопленные за время отдыха иссякают. Работать все труднее. Чувствую, что скоро падать начну. Но надо потерпеть. До зимы потерпеть. Глядишь, и дорогу опять откроют, меня найдут и заберут…»

Больно читать. Больно осознавать. Я не знаю из-за чего, некогда молодой и вдохновленный жизнью паренек стал чувствовать себя так ужасно. Может, болезнь какая, а может и просто усталость неподготовленного детского организма, на плечи которого упала такая тяжелая ноша, как война.

***

«Алиментальная дистрофия. Сейчас больше половины ленинградцев страдают этой болезнью. Это можно вылечить. Главное – не запускать. А там, глядишь, и жизнь наладится вместе со здоровьем».

Хронология событий дневника стала резко перескакивать. Я не заметил ни описания блокадного лета, ни одного упоминания о начале осени. Все началось с ноября. Мальчик описывал, как ждет зиму, как ждет переправы, как он чувствует себя потерянным. Он нашел какую-то компанию детей, уже старше его, но они сплотились. Это помогало выживать и работать. Надо заметить, что и сны мне снились все реже. Последний, что я помню, был о том, как мальчик стоял в очереди за пайком. И, что интересно, временные рамки снов, дневника и настоящего времени совпадали.

За лето я гостил у бабушки недолго, но этого времени вполне хватило, чтобы разузнать у нее об этой тетради и мальчике, что ее вел. Она упиралась и ругалась на меня, что я без разрешения схватил записи, но на уговоры поддалась. Про сны я решил смолчать. Честно говоря, той информации, что я получил от бабушки было мало, но ее хватило, чтобы составить наиболее целостную картину происходящего: в нашей семье были люди, что застали блокаду непосредственно в самом Ленинграде. Одним из таких и был тот мальчик, бабушка говорит, что его вроде бы звали Петя. Он остался во время блокады с семьей, но как-то получилось, что его не эвакуировали вместе с семьей. Бабушка не знала, как и почему так произошло, но сам факт: мальчик остался один. Также я не выяснил, почему не нашли способа эвакуировать его иначе, чем через озеро. Многие вопросы остались не раскрытыми. Но еще более пугающая информация ждала меня напоследок. Мальчик умер, так и не дождавшись спасения. Именно поэтому о нем почти нигде и не упоминали, про него забыли. Он стал тем самым трупом на дороге, чего так сильно боялся…

***

«Снова взрывы. Уже не удивляешься, ко всему со временем привыкаешь. А еще, помню, читал где-то, что от дистрофии люди становятся безразличными. Так изматываешься на самом деле. Уже не остается сил даже писать, не то, что бороться. Летом мог питаться хотя бы травами, когда и сухари перепадали. Но сейчас… Все начинается заново. Та же холодная зима, недостаток продуктов питания. Я устал жить один. Хочу поскорее отсюда выбраться».

***

Точно путник, ослабевший и изможденный, сидишь на полу. Сил ни на что не осталось. Хочется просто лечь, но нельзя, глаза чуть прикроешь – не встанешь. Звук метронома начал ускоряться и бить по барабанным перепонкам. Дома тепло… Спокойно… Слышен первый взрыв. А дальше – тишина. Звенящая…

Давящая тишина…