Я пропала вечером, 13 января какого-то года, в каком-то городе. Вечером, когда мороз медленно подкрадывался к светящимся окнам домов, шумя снежным плащом и тихо подвывая, пролазя между оконными рамами… Я ускользнула в открытую форточку, за ней стояла темнота, звезды и пустота… Я шла по этой пустоте, усыпанной белым пенопластом, превращавшимся в большие снежные кучи, которые называют сугробами и рядом шли люди… и тоже по пустоте.

Я подумала, что можно расклеить объявления о своей пропаже, но потом решила, что составлять характеристику о самой себе будет, по меньшей мере, неприлично, а если печатать листики с фотографией, то уйдёт уйма времени на то, чтобы отобрать самую лучшую, где я удачно получилась, где правильно падает тень на моё лицо, где моё лицо хорошо принимает эту тень… В общем, я решила просто пропасть, без лишнего шума и головной боли для себя. Я шла по кривым улицам, заглядывала в чужие окна. Кто-то откровенно смотрел на меня в ответ серьёзными и испуганными глазами, с глазами человека, которому залезли в душу и затронули самое дорогое, что там было. Кто-то не обращал внимания на моё присутствие и дальше продолжал смотреть телевизор, из которого вещала любимая реклама всех времён и народов про средство для мытья посуды, кто-то уже мирно спал, смешно открыв рот, или, закрывши голову одеялом, чесал пятку о пятку. Кто-то плакал у самого окна, будто пытался найти в этой уличной пустоте сострадание, помощь, а в ответ только гудел ветер и высокомерные звёзды застыли на холодном небе. Кто-то смеялся, не думая о тех, кто грустит, а те, кто грустил, думал о тех, кому сейчас хорошо. У многих были семьи, кто-то любил и уважал своих детей, благосклонно трепал своё дитя по голове или поднимал до потолка карапузов с толстыми щечками и пухленьким телом, кто-то ругал своих чад за непослушание и непочтение, а кто-то, казалось, забыл, что у него есть дети, малыши сидели в темноте со старыми машинками без колёс, с куклами без волос и глаз, по их комнатам расхаживал ветер, задумчиво присвистывая, и с недоумением смотрел на убогую обстановку детской комнаты, а потом уходил, нырнув в темноту и исчезнув в бесконечности улиц…

Все вокруг были за справедливость, а мир всё равно делился на бедных и богатых, на низких и высоких. Богатые хотели исправить положение бедных, но у них не хватало времени, их красивые часы могли отсчитывать время только на развлечения и свои заботы, их деньги куда-то тратились, и когда богатый человек решался подать милостыню бедному, открыв толстый кошелёк и запустив туда свою пухленькую ручку, нащупывал там купюру больше десяти рублей, внутри человека в мехах и кольцах что-то переворачивалось и кошельки щёлкали замочками, охраняя то, что предназначалось несчастным людям, но так и не досталось им. А бедные, в лохмотьях, с голодными детьми на руках скрывались за мусорными баками, которые вмещали в себя отходы яств с богатых столов. Были, конечно, люди, которые пытались заботиться о бедных, но их было гораздо меньше, чем нуждающихся в помощи.

По тёмным дорогам проносились машины. Каждая машина была похожа на своего хозяина. Водитель фуры с очень серьёзным лицом и намерениями, резкими движениями крутил руль и курил, сбрасывая пепел в опущенное окно и иногда харкался; владелица Мерседеса с большой причёской, как будто её голову умножили на два, надув губки, колесила домой, смотря не на дорогу, а на ногти и сотовый телефон; обладатель машины отечественного производства с мужественным лицом возвращался с работы к жене и сыну, которому на Новый год и другие праздники дарил КАМАЗы, трактора и «Волги», в общем, был истинным патриотом своей родины.

А я продолжала идти вперёд и немного направо, по освещённым пятнам тротуара. Навстречу проходили силуэты уставших и замёрзших людей, с роем мыслей в голове, среди которых они пытались найти самую приятную и занятную для себя. Где-то вдалеке гремела строительная техника, строившая двадцатиэтажный дом в один подъезд, и все проходившие мимо думали об уродливом «скворечнике», строившемся посреди двухэтажных старых домиков со старыми окнами и обшарпанными стенами, в которых жили такие же старые и немощные люди. Мне вдруг пришла мысль о том, что дома очень часто похожи на своих обитателей, я могу наверняка сказать, что та старушка в пуховом платке на седой голове и в шубе, которую местами поела моль, бредёт к старому дому с дырками на крыше и изрисованными подъездами, где пахнет сыростью и старостью, прошлым и неизбежным. А вот та дама, слева от меня, которая только что перешла дорогу на красный свет, наверняка живёт в элитном доме с лифтом, красивыми перилами, пластиковыми окнами, и в её подъезде пахнет разными изысканными духами и дорогой туалетной водой, которая хватает за горло случайно зашедших в обитель благородных и высших из простых, и эти ароматы начинают душить изо всех сил, не щадя никого.

Через несколько минут я подошла к железной остановке, которая гремела отвинтившимся листом железа при сильном порыве ветра. Подъехал автобус с каким-то номером и цветом, я зашла в транспортное средство и села рядом с заиндевевшим окном. Вокруг меня стояли люди с измученными от работы и долгого дня лицами. Бледные, с морщинами задумчивости, с мутными глазами и бессильными руками. Кто-то, сидевший до меня на этом месте, сделал ладошкой небольшое окошечко, чтобы наблюдать за уходящими за автобус остановками. Оно немного замёрзло и стало похоже на голову коровы. Каждый раз, когда мимо проезжал автомобиль, его фары освещали коровью голову, и она светилась, превращаясь из зимней коровы в летнюю. Автобус ехал медленно, и я могла разглядеть через окошко-корову проходящих мимо людей. Они были похожи один на другого, разные шапки и куртки, обувь и шубы, варежки и перчатки… И под всем этим в итоге оказывался человек – беззащитный, не знающий, что ждёт его за углом следующего дома, но делающий вид, что всё знает и что от его всеобъемлющего ока нельзя ничего скрыть. Они обманывали сами себя, обманывали друг друга, они так жили, существовали… Один говорил, что он высокий, другой говорил, что он умный, третий умел кататься на горных лыжах, но в конечном итоге всё велось к тому, что у них есть очень большое сходство, что объединяет их – они были людьми, со своими особенностями поведения, характером, прошлым и будущим, но всё же они были равны…

Автобус замедлил ход, двери распахнулись и мне в лицо посмотрел мороз. Дыхнув два раза рядом со мной, он отправился дальше, скрипя снегом и пиная ледышки. Я отвернулась от него и пошла в другую сторону, разглядывая вывески магазинов и других заведений. Пройдя мимо нескольких домов, я зашла в больницу. Внутри было темно и пахло хлоркой, растворами и мытым полом. Стены впитали в себя детский плач, пол был залит детскими слезами рядом с кабинетом сдачи крови и кабинетом, где делали прививки. Тень смущения ходила рядом с кабинетом сдачи анализов, рядом с дверью педиатра что-то сипело и кашляло. Пустая больница была наполнена миллионами разных звуков, лиц, настроений, возрастов, все ходили туда-сюда, бегали, возились… Я ушла, прикрыв за собой дверь.

На улицах пустело, окна чужих домов оживали и манили своим домашним светом, я поспешила пройти мимо, смотря под ноги, на когда-то чистый снег, истоптанный следами разных судеб многих людей. На невзрачном следе валялась свёрнутая бумажка почти белого цвета, я подняла её, развернула и начала читать: «Знаешь, это такое странное чувство одиночества, обособленности от других людей и от всего мира в целом. Причём к этому мы пришли сами, через общение и надежды, через чувства и мысли. Мы оказываемся здесь, у плачущего окна своей серой, наскучившей, но родной комнаты и кажется, что только одна она хранит верность нам всеми четырьмя стенами, не оставила и не предала нас. А за стеклом улица с домами, деревьями, чужими людьми, но это уже не наш мир, он чужой и уязвимый, простой и понятный. И мы стоим у этой грани между своим и общим, между замкнутостью и общением и боимся перейти порог, боимся, что нас снова не примут. Или как было в прошлые разы: судьба дразнила нас надеждами и примитивным счастьем, а потом отбирала всё сразу, и отбрасывала за стены своих комнат.

Мы уже даже привыкли чувствовать себя никому не нужными и видеть вокруг себя множество людей, за которыми следят их тени, а у нас нет даже теней, потому что туда, где мы обитаем, не заглядывает солнце, видимо, считая ненужным светить для одного человека. Ты и я знаем, что это всё временно и это скоро пройдёт, но этот промежуток жизни, называемый одиночество, отнимает силы для будущей жизни. Мы пытаемся создать видимость, что у нас всё хорошо, и мы не нуждаемся в помощи, а в это время где-то глубоко внутри нас кричит душа, боящаяся одиночества, как греха.

Мы хотим заново начать жить, перелистнуть страницу прошлого в будущее, но вместо этого снова начинаем перечитывать жёлтые, потрепанные страницы, прожитой нами, быть может, по ошибке, жизни. Когда мы выбираемся из этого уныния, то постепенно начинаем забывать, что с нами было, что мы способны так сильно переживать и грустить. Чем больше радости доставляет нам время, поведённое хорошо с людьми, тем тяжелее мы переносим уход от них.

От этого никуда не убежишь, не скроешься, это обязательно переживают, а некоторые стремятся к этому состоянию, состоянию одиночества и остаются в нём, успокаиваются и дремлют, запирая чувства и мысли на тяжёлый засов. Мы же так устаём от этого всего и теперь просто плывём по течению времени и обстоятельств, вынуждающих нас жить… Глупо это как-то жить для себя одной и в то же время видеть множество людей вокруг себя». Может это писала девушка, с грустными глазами, уставшим лицом и белыми руками. Может это была просто чья-то выдумка, зарисовка, но всё же она имела место быть в нашей жизни. Так много стало вокруг одиночества, люди острее и сильнее начали его воспринимать, особенно сейчас, зимой, когда всё умирает и стоит торжественно и красиво, но безжизненно, когда замерзает всё, от пальцев до души…

Мимо опять прошёл мороз, скрипнув снегом, фыркнув, и скрипнул дверью. Я посмотрела на него как можно презрительнее и натянула шапку на лоб.

Пора было возвращаться… я проснулась.