I

Серёжа думал детские мысли, пока не услышал вынуждающий выбежать в коридор топот: кто-то очень невесомый проник в дом через закрытую дверь и встал столбом, пытаясь понять, заметили ли его. Вскоре оттуда же донеслось полное странной любви «ну, привет, Серёженька...», из-за акустики квартиры ставшее взрослым и наигранно мудрым, будто говорил рано пристрастившийся к сигаретам подросток.

Однако на пороге в смешных ботинках (во многом из-за надетых на них бахил) и красно-чёрной майке с Эрнесто Че (владелец вряд ли знал, кто это такой) стоял, с недоверчивым ожиданием смотря на Серёжу, высокий мальчик с заметным рубцом на лбу, который неумело прикрывали нечёсаные кудряшки цвета Доширака.

– Привет, как тебя зовут? – Серёжу совсем не напугало появление в его обители незваного гостя, способного пробираться через стальные двери и знавшего его имя. Во многом потому, что одному дома было сидеть скучно. Немного потому, что пришёл мальчик, в котором проглядывался будущий товарищ в песочнице или в телефонных баталиях.

Кудрявый помедлил с ответом. Маленький Серёжа спустил всё на стеснительность гостя, однако блондин явно раздумывал, какое имя самое... подходящее.

– Волька! – выпалил он, после чего, ожидая реакцию хозяина, несколько раз услышал вернувшееся эхо: в прихожей не было ничего, лишь стены, только и ждавшие того, чтобы их белизну закрыли домашней утварью.

– У меня папу так называли, потому что... фильм такой был про мальчика, который Джинна нашёл.

– Аладдин? – любой взрослый бы моментально раскусил попытку Вольки «сыграть в дурака», не знающего о похождениях советского мальчика и бородатого Джинна. Но не Серёжа.

– Да нет же! Это заграничное, а то наше, российская.

– Советское... – со смешным для ребёнка протекционизмом к СССР процедил Волька.

– Одно и то же. Пошли, я тебе... комнату покажу! – неподдельный энтузиазм Серёжи вызвал у почти-подростка Вольки искреннюю, созерцательную улыбку; гость кивнул, и оба зашагали по длинному коридору, не обращая внимания на скрип бахил по линолеуму.

II

Серёжина комната была заметно богаче в наполнении, чем вся остальная квартира: её окружил безграничный, качественно и дорого напечатанный космос, пестрящие планеты и звёзды которого закрывало несколько высоких шкафов, красный пуфик и – неожиданно – ступеньки, ведущие ко второму этажу одноэтажной кровати, под которой образовался приятный тенёк. А сколько у Серёжи было игрушек... любой гордый обладатель железной дороги моментально променял бы всё на безделушку вроде бластера штурмовиков далёкой галактики, джедайского меча… Или... капельницы.

На пустом столе в дальнем углу комнаты гордо стояли на почётном расстоянии друг от друга две капельницы. Свет из окна игриво отблёскивал то от мешочков, полных физраствора, то от металлических стержней, однако острым он становился, когда отражался от пугающих, нацеленных прямо на ребят иголок, готовых, по велению главврача, инъецировать больных самыми комплексными по составу жидкостями.

Силы стали покидать Серёжу: он облокотился на Сатурн и медленно скатился на пол. Волька моментально подлетел к товарищу, положил руку ему на плечо.

– Ты чего, Серёж? Что такое? Опять голова? – эти вопросы пролетали мимо напуганного мальчика; тот боролся с щемящим осознанием нереальности происходящего самым действенным способом – слезами.

– Что-то не так. Они не должны здесь быть!

– Кто?

– Капельницы, – Вольку поразило не только Серёжино знание термина, но и та полная отчаяния боязнь медицинского прибора; вот только обычно дети боятся стетоскопа, шприцев, да даже сверла стоматолога; здесь же мальчик боялся обычной капельницы, а значит, история их вражды была куда более личной и обоснованной.

– Голова...

– Ничего, ничего... хочешь... я тебе свой дом покажу!

– Как? Я хочу спать, никуда не пойду.

– Не надо идти. Просто представь себе...

III

Дом.

Судя по виду из окна – деревянный забор, пасущиеся куры и куст дикой малины – в деревне. Он не знал, как здесь оказался, не знал, что видит и почему. Стоял в сенях, где, несмотря на бесчисленное множество висящих шапок и курток, из стены торчало огромное количество вырезных крючков, ждущих своего «повесу». Окно запускало в обычно тёмную коробку флотилию рассветных фотонов, красящих всё в щедрый оранжевый оттенок, так и кричавший о продолжавшемся лете.

– Вот он, мой дом, – говорящего не было видно, но Серёжа чувствовал между ними странную телепатическую связь. Будто всё происходящее – лишь толстовское описание быта, ставшее реальностью в проникновенном пересказе Вольки.

– А ты где?

– Выходи на улицу, я уже вовсю собираю малину.

Улыбаясь, Серёжа снял дверь с крючка и, ещё даже не открыв, почувствовал дуновение кусачего речного бриза. А наконец открыв, закричал, как в последний раз. Деревенский мир снаружи неумолимо поглощало олицетворение Серёжиных страхов: красное, злокачественное Нечто парило в нескольких метрах над землёй; единственными различимыми органами были руки-капельницы, на каждой по пять игольчатых пальцев, все направлены на свернувшегося в калачик мальчика, отчаянно вопящего на ступеньках блекло-бирюзового дома – последнего оплота мира перед Нечтом.

Когда и дома не стало, и всё погрузилось в первобытную тьму, Нечто надулось до своего предела и стало издевательски гавкать голосами разного тембра:

– Ему нужен укол! Сюда! Пожалуйста! Он отошёл!

Странный, словно комариный укус заставил Нечто отступить. За ним ушла и режущая головная боль. Теперь, из пустоты, обрывками несуразных реплик, доносился голос папы. Такой разный в громкости, амплитуде и эмоциях, но такой родной, что Серёже не осталось ничего, кроме как улыбнуться самому себе и вернуться обратно в комнату, обклеенную дорогим космосом.

– Боже, простите, я не могу смотреть! ...Когда ты поправишься, мы позовём в гости Сашу, Толю и Вову.

IV

Владимир, прижавшись к стерильной стене, переводил дух. Девушка в белом мягко потрепала его по плечу, после чего ещё нежнее прошептала: «Серёжа спит», – и с шелестом бахил зашагала прочь вглубь длинного коридора.

– Волька! – донёсся из палаты голос подростка, и взрослый блондин вновь зашёл внутрь.

Три лысых головы, по одной с каждой (кроме ближайшей левой) койки, с самым искренним сожалением смотрели на до неузнаваемости опухшего и потерявшего гордую осанку Владимира. Вот только для этих трёх мальчиков, заставших пантомиму целиком, он был именно Волькой.

– Что это было? – не без робости спросил старший из них; тот, которого болезнь застала, вероятно, на последних годах отрочества.

– Я и сам до конца не знаю, но... у Серёжи с рождения было экстраординарное воображение. Дома он часто «убегал в себя». Тогда окружающий мир становился частью другого, внутреннего мира. Видимо, теперь он, несмотря на всё желание, не может абстрагироваться от этой реальности и пугается каждого напоминания мозга, что он… – название болезни было не принято произносить здоровому человеку, поэтому он осёкся.

– А зачем ты рассказывал ему про свой дом? – Владимир еле сдержал слёзы от голоса мальчика, такого маленького, искреннего и такого незаслуженно обречённого.

– Ему было больно, нужно было успокоить напуганный телом разум. А так как я играл роль его ровесника, Вольки, пришлось импровизировать.

От окна, открытого для имитации летнего ветра, подуло холодом. По рукам Владимира побежали мурашки. Он безмолвно подошёл и закрыл его, после чего направился к койке Серёжи. Тот мирно не двигался, но на лице застыла гримаса первобытного страха, сохранённая снотворным. Комок в горле отца вырос ещё в несколько раз. Он и не заметил, как резко метнулся к двери, остановленный лишь мальчишьим голосом. Говорил третий, средний мальчик. И сказанные им слова сломленный мужчина держал в своём сердце до последних его ударов.

– Владимир. Я могу играть Вольку, пока вас нет. Саша и Толя, наверное, тоже не против. Будут его друзьями. Мы можем дежурить, можем...

Следующую минуту Владимир рыдал, как ребёнок, прижав обе руки к раскрасневшемуся лицу. Он любил этих обречённых, но незапятнанных отчаянием детей, одной искренней человечности которых хватило бы на победу над любым заболеванием.

Но они, прикованные к казённым койкам, были способны лишь догадываться, что значит их диагноз и что такое смерть. Аобратная сторона судьбы выбрала их не потому, что они разрисовывали школьные учебники и парты, а просто потому, что в настоящем мире просто нет места такому добру. Владимир выплакал эту мысль до последней капли, после чего промямлил (мальчики его прекрасно поняли и без слов) самое сложное в своей жизни «спасибо», нагнулся к уху Серёжи, сказал известные лишь им обоим слова, после чего поцеловал улыбнувшегося сквозь сон сына в щёку и медленно, запоминая черты каждого мальчика, вышел в коридор отделения.

Там взявшийся из ниоткуда рассвет отплясывал тенями деревьев на вечно белых стенах больницы. Звуки медицинской суеты, катящихся тележек с препаратами и быстро зачитываемых планов лечения перекрывало по-летнему беззаботное щебетание птиц; в воздухе веяло запахом хлороформа.

В конце коридора стоял Серёжа и улыбался, оглядывая папу снизу вверх, как давнего, но ни на секунду не забытого друга. Перед тем как, наперекор всем правилам безопасности, побежать навстречу сыну, Волька заметил за ним трех мальчиков, выстроившихся слева направо по росту и возрасту.

Слева Саша, самый маленький, тот, у которого всё (было) впереди; справа Толя, самый старший и умный, но всё равно слишком маленький для такой болезни. А посередине тот безымянный, предложивший «дежурить». Волька не мог знать точно, но был уверен, что его зовут Вова, ведь не каждый Лёша или Коля сможет понять, что Волька – сокращение от Владимира.

Коридора не стало: стерильный белый окрасился в персиковый, врачи растворились по кабинетам, звуки тележек перебил собственный восторженный плач, и лишь запах хлороформа напоминал Вольке, что он в онкологическом отделении городской больницы. Но вскоре и он пропал, заменённый родным запахом кудряшек подхваченного на руки Серёжи. Откуда-то издалека донёсся аромат дикой деревенской малины.