Стук серебряной ложки о толстое стекло гранёного стакана заполнял долгую и как будто памятную минуту молчания. Они сидели на кухне: приглушённый свет, скромное убранство, небольшой стол, по краям которого взрослый и прошедший страшное мужчина, а напротив него – девчонка с такими же бездонно-голубыми глазами.

Весь вечер я разговаривала со своей тётей Натальей Владимировной Серебряковой, коренной ленинградкой. Её рассказ об отце, оказавшемся в блокадном Ленинграде, перевернул моё восприятие о нашей семье и истории страны в целом…

– Папа, как ты провел детство? – спросила Наташка, ожидая услышать интересный беззаботный рассказ.

– Доченька, – закашлявшись, проговорил он, – в сорок втором, когда мне было 4 года, моё детство кончилось.

Анатолий Николаевич Воронов родился в Ленинграде в 1939 году. У него был старший брат Костик и мать Антонина Васильевна. В сорок первом блокада изменила всё. Смерть, ужас, боль. От страха не спастись: он заполнял каждый квадратный метр квартир, домов, улиц, кварталов. Был похож на вирус, распространяющийся всюду.

У Толика был свой метод, который спасал от страха хотя бы на пару часов: он залезал в большой шкаф с любимым плюшевым медведем и сидел там до прихода брата. С холодом бороться было сложнее. Когда мать уходила на работу, она перекладывала Толю в кроватку, одетого в тёплую одежду, накрывала одеяльцем и подкладывала по краям подушки, как бы имитируя кокон, который его грел.

Голод выдержали не все. Но Толе и Костику повезло: маме удавалось обменивать одежду на какие-то продукты. Из ботвы, которую раздавали в Ботаническом саду, могла сварить вкусный суп, который давал хоть какую-то энергию. Ленинградцы каждый день, каждый час хватались, как за соломинку, за жизнь. Сил хватало не всем…

Однажды летом Костик и Толя пошли на речку и увидели, как женщина вышла на крыльцо и просто упала замертво. Маленький Толя понял, почему так произошло, и не хотел, чтобы его родные погибли так же, как соседка… Рыбалка давала возможность почувствовать себя живыми. На небольшой железной лодке – деревянные сжигали для отопления, – они уплывали ловить рыбу, которую потом варила мама или обменивала, например, на грибы.

Когда отец рассказывал об этом Наташке, в горле невольно возникал комок. Но рассказ продолжался:

– Ещё помню самый страшный день: снаряд попал в наш дом. Обрушился не весь дом, и та часть, в которой находилась квартира Вороновых, устояла. В момент удара Толик сидел в шкафу, и даже медведь не смог избавить его от ужаса. Мать и Кирилл бежали на свой этаж: с улицы было видно, как половина дома превратилась в груду камней, но их парадная осталась цела.

Толика долго не могли вытащить из шкафа: он оцепенел от страха и не хотел выходить наружу.

Он всё понимал. Мужское начало закладывалось в него и в тысячи детей слишком рано. Мать всегда говорила: «Нужно немножко потерпеть» – фраза, которая стимулировала его и заставляла держаться до конца.

– Эти слова были для меня магическими, – тяжело вздыхает отец.

Дети даже в сорокаградусные морозы выходили на трамвайные пути и разгребали снег, чтобы транспорт смог проехать. Звук стука колёс был для детей глотком воздуха, воспоминанием об обычной мирной жизни.

Ещё по радио порой читали сказки, которые так же помогали детям отвлекаться и возвращаться в иллюзорное детство. Такова жестокость войны.

Отпечаток блокады в душе остался на всю жизнь – уже во взрослом возрасте Анатолию Николаевичу снился один и тот же сон: маленький Толя сидел на подоконнике. Блокада закончилась, на улицах звучали торжественные песни, и через несколько минут по каменной Ждановской набережной поплыла чёрная река страха и ужаса: фашистов выводили из города. Набережная выглядела так, будто на неё вылили нефть. Стояла гробовая тишина, никто ничего не говорил – просто глухое молчание. И только стук подкованных ботинок разносился по всему Ленинграду. Словно метроном отсчитывал ритм. Это был главный кошмар, который не оставлял его даже во взрослом возрасте и доводил до слёз после пробуждения.

После прорыва блокады маленького Толю отправили на «откормку» к тётке в деревню. Самое сложное после месяцев голодовки – не сорваться и, в прямом смысле, не наесться до смерти. И вот когда маленькому мальчишке начали понемногу давать масло, фраза, с которой его ассоциировали: «кожа, кости и фамилия» – перестала быть актуальной.

– Для меня у конца блокады был особенный запах – запах парного молока, которым меня поила тетя, – говорил Анатолий Николаевич Наташке, которая пыталась сдержать слёзы.

Отголоски блокады были слышны всегда: ящики сгущёнки, спички и соль хранились во всех уголках квартиры.

И тяжёлое дыхание, которое доносилось из комнаты после того «детского» кошмара с чёрной рекой страха. Стук серебряной ложки о гранёный стакан снова звучал, как метроном...