Луна взошла. Ярким болезненным светом упала на лавочку для влюбленных, где грелись розовые очки, лежащие на красном шерстяном шарфе. Этот шарф был создан неумелой, но отчего-то прелестной вязью, при взгляде на которую на языке появляется приятная горечь от будоражащих кровь воспоминаний.

Какие воспоминания будоражат кровь? Может, те, что наполнены бабочками в животе, бьющимися о кожу и молящие выпустить из этой тюрьмы мыслей и образов? Или же приключения, где фантастика и сумасшествие происходящего создают тонкую нить напряжения, которая рвется с треском, и ты случайно режешь палец об нее?

Мою холодную палитру цветов, которой рисовалось уже ушедшее лето, изменила капля фиолетовой гуаши, случайно упавшая с кисти, которую я проносила мимо чистой, но немного затхлой медовой акварели. Акварель была, несомненно, красивой, но она была однотонной – все оттенки красного, синего, черного были похожи друг на друга своим холодом и простотой. Все правильно, все строго. Нет искры, нет резкого порыва, побуждающего художника творить. Сначала сидеть перед холстом и водить пальцем по шероховатой поверхности бумаги, пытаясь мысленно привнести образ в произведение, которое он сам не видит. А потом вскочить, отпрянув от мольберта, задев при этом банку с водой, опрокинув кисточки со стола, заляпаться в неаккуратно разложенной краске – и почувствовать искры на кончиках пальцев: так зарождаются идеи. Этого не было в моем случае. Не хотелось ни с кем общаться – все были как размытые силуэты. Не было смысла писать – кому нужны мои произведения? Я не гениальна и довольно заурядна, значит, нет смысла даже пытаться.

Как бывает у людей в такие моменты, я рисовала свою жизнь однотонными и скучными красками – водила кистью по листу в надежде получить хоть что-то, похожее на четкий образ, сфокусированный на какой-либо детали. И это повторялось до того момента, когда я, найдя из ниоткуда взявшуюся гуашь, обмакнула в нее кисточку; фиолетовый цвет довольно сложный для понимания, как я считаю, но, по иронии судьбы, я наткнулась первым именно на него.

И, знаете, небрежно упавшая клякса была много красивее всей той размытой картины, что рисовалась впредь.

Человек, ворвавшийся в мою жизнь так же странно, как падал фиолетовый оттенок на мазки неяркой краски, изменил в ней все до неузнаваемости: расшатал до самого основания укоренившуюся уже, казалось бы, систему. Своими нотками некоего цинизма и эгоизма нарушил симфонию альтруизма – и ни он, ни я не сожалеем об этом. Ведь лучше и справедливее, такую неравнодушную ко всему личность, где жесткость плетется вместе с неимоверной отзывчивостью, а на луну сердца падают солнечные лучи души, я еще не встречала. И, думаю, вряд ли встречу.

Мы разбирали теории, спорили и ссорились до криков, писали вместе книгу, а в пять утра прогоняли друг друга спать. Но никто не хотел идти первым, и, бывало, уговоры продолжались до семи, восьми утра. Мы сошлись во мнении только один раз – легенда о родственных душах, немного переиначенная нами, но все же не терявшая на фоне изменений своей главной сути.

На небесах, еще до рождения, одно целое разделяют на две половинки, и уже на земле они живут в поисках друг друга. Это не зависит от пола, не зависит от возраста, национальности и местоположения – они подсознательно ищут, и когда встречают, уже никогда не отпускают.

Мое мировоззрение было нарушено, а взгляды исковерканы. Режим сна сбит, а стиль написания изменен до неузнаваемости.

Луна взошла. И люди уже не те, кем были.