Пусть тебе снятся расчудесные сны

О стране далекой,

В которой грехи – не грехи,

Идеал – душа без изъянов,

Ненормальные люди – нормальны.

Страны той нет или есть – никто не знает,

Даже если бы была, ее бы все осуждали.

За извращение идеалов.

За идиотизм.

И за то, что смысла в жизни мало.

Страна та была бы вечной,

Но нет ничего бесконечности бесконечней.

Значит, там будет подвох.

В той стране не было бы правителя,

Ведь зачем людям «верх», зачем унижаться,

Они все равны, среди них нет «победителей».

Только бы этой стране продержаться.

Может, там все сумасшедшие?

Может, там просто счастливые люди живут?

Может, они аморальные? Может быть, мозг их до безумия извращен?

А может быть ты – безумец? Подумай об этом,

Ведь мир, красота – относительны.

Для кого-то грязь – красавица.

Для меня она омерзительна.

Страны той не будет вовек никогда,

Ведь люди людей унижают за все и всегда.

Эту страну можно создать в своей душе.

Эта страна продержится вечность.

А какая страна у тебя?

И есть ли в ней человечность?

Семь часов и двадцать две минуты. В тот вечер время будто замедлилось – мне казалось, что за секунду пролетает эра, за час – бесконечность.

Я вышла из музыкальной школы. Мороз был ужаснейший – только вышла, и уже околела. Я решила пойти домой через парк, чтобы в тысячный (нет, в миллионный) раз насладиться его обычными, ничем не примечательными местами.

Скука – вещь уничтожающая, если честно, поэтому я позвонила подруге, чтобы как-то себя занять.

Мы разговаривали минут пять, не больше, об обычных девичьих делах, никаких сплетен, тайн или интриг:

– Как думаешь, как долго сериал идти будет? Говорят, не очень… А ты сколько уже посмотрела?..

– Я…

Телефон, предатель такой, отключился. Что ж, здравствуй тишина парка! Мертвая тишина.

Вдруг мой слух, который редко меня подводит, уловил чьи-то приглушенные рыдания. Меня бросило в дрожь. Это могло быть что угодно, могла быть и ловушка, почему бы и нет? Но я двинулась на звук.

Девятнадцать шагов, не больше и не меньше, отделяли меня от зеленой, потускневшей за время, скамейки. Обычная скамеечка, да только вот на ней лежит, распластавшись всем телом, старик. Он рыдает. Горько. Но тихо.

Первая реакция нормального человека: пьян. Но от бедного дедушки не веяло зловонной жидкостью, могущей убить, которую все называют просто алкоголем.

Я подошла ближе и громко спросила:

– Что с вами? Вам помочь?

Тело старика тряслось непонятного от чего: то ли от холода, то ли от рыданий. Но каким-то неимоверным усилием он сложил слова в предложение, наверное, сам оказавшись в шоке, что все еще способен на это:

– Позвони… в скооор…

В СКОРУЮ?! Мой телефон! Только не это! Вокруг ни души.

Или есть все же одна.

Среди черных, как смоль, деревьев я заметила силуэт женщины. Я бежала к ней так, как не бегала никогда.

– ПРОШУ! Помогите, там дедушка, ему плохо, он плачет, можно позвонить? – мои слова быстрее ветра, что портил прическу этой дамочке.

Она, если быть откровенной, очень глупо выглядела. Странно. Она взглянула на меня как на банку из-под консервов, брезгливо и осторожно, и сказала, по ее мнению, нежным голоском:

– Деточка! Не видишь, я занята, – она абсолютно НИЧЕГО не делала, кроме того, как дышала или моргала. – И вообще, вдруг ты меня разыгрываешь, а? Сама же меня сейчас и заставишь плакать! Домой иди, дитя ты бедное. Дедушка…

Эти слова были равносильны удару ножа.

Она с силой отпихнула меня и так важно зашагала прочь, как будто только что прочитала мне лекцию о тайнах Вселенной.

Я бегом вернулась к старику и решила: буду помогать, как могу. Я сняла свою куртку и обмотала ею дедушку, как одеялом. Свои варежки я натянула на его тоненькие перчатки. Я чувствовала себя настолько жалкой, настолько беспомощной, настолько бесполезной!..

Старик разлепил глаза (клеем служили слезы) и сказал:

– Ты что… Я уже умираю… Надень.

ЧЕРТ ПОДЕРИ! Что он такое говорит?! Я не хочу видеть, как умирает человек.

Но его уже не спасти.

Внутри меня стихия, уничтожившая бы все на планете, снаружи я лишь всхлипываю. Но это как-то несправедливо, думаю я, ведь умираю не я, а бедный старик. И только сейчас я замечаю, что на его лице блаженная улыбка. Готова поспорить, он прожил хорошую жизнь, и сейчас она словно дразнит его и летит со скоростью света в его мыслях.

 Я окидываю взглядом улицу. Прости, старик, сегодня не твой день – ни одного человека как минимум на километр.

Вспоминаю ту бестолковую женщину. Я встретила ее век назад. Она ненормальная.

Или это я ненормальная, потому что кричу, надеясь, что меня услышат:

– КТО-НИБУДЬ! ПОМОГИТЕ, – голос потрачен зря.

Внезапно я замечаю, что старик внимательно смотрит мне в глаза. Глаза. Какие у него они красивые. Глубже всех океанов.

Он пытается что-то сделать или сказать, будто это его последняя миссия в этом несправедливом мире, будто невидимый палач перед смертельным ударом спросил о последнем слове мученика, как будто, если он не сделает НИЧЕГО, произойдет катастрофа.

Вот же черт тебя побери, жизнь! Эй, тебе не кажется, что все истории заслуживают счастливого конца?  У нас нет выбора – умирать или нет, но хотя бы мы имеем право выбирать ГДЕ, КАК и С КЕМ мы это сделаем. Скажете, нет? Боже, может, этот старик хотел умереть один в своей тихой квартире, в тесной кухне, слушая венских классиков, или он хотел покинуть нас в шумной компании любящих родственников, подключенный к различным приборам, которые хотя бы стараются поддерживать его жизнь. Но он лежит на холодной скамейке, и у него нет выбора. А глаза его спокойны, словно море в штиль.

«Восходящее солнце слишком ярко для угасающих глаз». Да. Но сейчас глазам старика позавидовало бы само Солнце, его глаза – две огромные звезды, свет которых еще удерживает меня на ногах. Но я опять напоминаю себе, что умирает ОН, не я.

Я даже не знаю его имени.

И он говорит, и последние слова его оглушают, хотя произнесены тихо.

– Человечество есть. Человечности мало.