Подходящих, на удивление, встречали не косые тени полосатых берёз и сияние золотых куполов на мраморных стенах, а лучи восходящего солнца на палитре стёкол, расцветших переливами при колыхании занавесок. Толпа зашумела, натолкнувшись на мысль, что предстоятель их поддразнивал, выглядывая.

Колокол, откликнувшись, задал звону, буднично напоминая о десятиминутке перед совершением Таинства. Ярким смехом раздался перезвон благовеста над усиленно кутавшимся скопищем. Мысли о неминуемости жгучего холода укрылись в помещении, только лишь отворилась дверь на паперти и зашуршали церковные одеяния.

Подобно сгустку, энергия стала покидать площадь: убрали преграду, влетели ионы, ушёл заряд. От тепла увеличилось движение – заволновались платки, туго покрывавшие головы ромовых баб, румянец щёк которых растекался после морозной свежести утра помадкой. И, словно выздоровев: хруст снега об обувь сменился на скрип ходящих половиц, затем – на стук каблуков о шлифованный камень, – вот и выровнялся пульс.

Не каждому удалось облегчить ношу: вешалки огорчили новопришедших своим отсутствием, персонал – находчивостью: в дураках остались люди, не желавшие раскошелиться или чересчур сообразительные. У последних прослеживался дефицит изобретательности, который они компенсировали другим чудом ума – самообманом, укрывая в подолах пальто головные уборы.

Одним из первых храм встретил человека торопливого взгляда и мерной подступи. Холодно чеканя каждый шаг, мужчина позволял направлять себя массам, подсознательно уподобляясь чужому заряду. Урожденный Леонидом Кирпичёвым, в последствии превратился в очередную фамилию, запрятанную в слоях глухой одежды, из которой единственные выглядывали цепкие неугомонные глаза. Глядя на противный храму жест, он мысленно обнажал стоящего рядом человека, открывая естественные тайники на теле: прочёсывал карманы – находя сбережённые купюры,  наблюдал за движением рук – на присутствие чего-то, запрещённого церковью, и так до ботинок. Но шляпа, подмигнувшая козырьком, обратила поток мыслей Кирпичёва к толпе.

Священник знал устав и не мог задерживаться – именно люди пришли раньше положенного. Кирпичёва забавляли хлопоты новопришедших, обеспокоенных расхождением с расписанием: с усилий присоединиться к чьей-то беседе, будто на оголённые нервы приводом микрофона, стараясь индуцировать свою речь в их – получить необходимые ответы. Но всё исчезало. Исчезало среди исступленных лиц в бездонной пасти толпы, растворялось в неповиновении ропоту перед крестом, грозно мерцавшем литыми перекладинами при намёке на движение.

Вскоре священник торопливо подходил к алтарю для поцелуя, глазами оглядываясь на ризницу. И подоспевших, неловко странствующих глазами-бабочками, влекомыми к сиянию платья, с каждым шагом отягощали крылья его фелони. Загипнотизированные, они приходили в себя по дыханию звука в затылок – прихожане осеняли себя крестным знамением, выдавая кто католик, кто православный перед единой древней святыней – Ликом Богородицы. Мерно покачиваясь в преклонении, хоругви мазали по образам пламенем всплесков телодвижений, играя с Девой – помыкая священником.

Ропот вылился в предвкушение: окропление горячило, будоражило кожу. Кирпичёв вздрогнул, ощутив мазнувшие по лицу капли, – невозможно было отвлечься: напряжение напрямую зависело от его сопротивления. Рука непроизвольно протянулась к щеке, почесывание которой осталось дурным расстройством, неуместно сказывавшимся покраснением. Пальцы нависли дамокловым мечом, подчеркивая призрачность умиротворения атмосферы. Хваткий взгляд помутнел, замолк. И Кирпичёв ощутил себя опущенным кем-то в воду: под плёнкой доносились следы окружающего мира, отдаляясь. Казалось, заглатывало, не ясно только: пучиной, ведомой чьей-то ладной рукой, или собственными сомнениями. Потерянность, на долю секунды мелькнувшая на его лице, отразила неуверенность в кипе уверений, что: «покуда душа размывала ориентиры, ширились границы дороги спасения». Дорога Кирпичёва превращалась в зацикленную параллель на глобусе, с которой не было выхода.

– Благослови владыку, – подавляюще взвыл голос, сотрясая забродившие сознания. – Благослови, – повторял запевала, и подхватываемая подголосками хрипотца нашептывала левому уху Кирпичёва пение антифона, клеймя звуковую синусоиду, передумывала – агитировала правую.

«Как любопытно, однако, – задумался он о наболевшем, соблюдая общественный обет молчания – паузу перед вторым чтением, – словно каплей, тянет меня к земле, чреву рождения, но нет нужды в покаянии. Любопытно: зачем напрасно разыгрывать роль жертвы, низвергать слова снисхождения божьего к нам, если он уже тут – в нас. Очевидно! Людской разум тут нетронутая целина, да с крепким слоем дёрна – личное испытание блюстителей. Зубами они выгрызают, переворачивают целые пласты на пути к водоносному, стремясь туда, где поток речи – живое течение…»

Контрастом мысли взыграл детский плач. Громкий ужас на утренней мессе: слуховые аппараты не в силах соблюсти нужные тональности, в отличие от их цифровых аналогов. Система замыкалась: звуки тонули в транслируемом сигнале, далее электрическом импульсе, бежавшем в переходнике резонансом. Отражались от стен уха вибрацией, увеличивались все больше и больше – до беспорядочной какофонии. Для них потерять заряд – умереть, а что делать владельцу? Приходилось выпускать по несколько, вторя песнопению, чтобы не отпечатывались жертвой невоплощенной идеи на ухо – в памятной метке. Сейчас копились, пока не оборвут подачу тока.

Кирпичёв не допускал высказываний о любых изъянах своего аппарата, вероятно, с момента покупки: сам утверждал, что порча, без прочих уточнений. Вероятно, не хотел признавать, что был лишён опоры при закупке, не разбирался в теме из-за незнания – чтобы предупредить дальнейшие вопросы. С другой стороны, мог попросту проверять собеседника на адекватность: часто попадались на вид вроде толковые, а моментами готовые ляпнуть невпопад ересь подобную: «Может тебе звук в другом виде приходит? Скрипка, и та способна испортить аудиометрию».

– Огради, Господи, уста его дверью. Спаси и сохрани, раба божьего Сашу, – годовой мальчик, распластавшись на полу, готов был взорваться новым градом слёз. Уснувший от переизбытка эмоций, встав, стремился выплеснуть новые. Детским разум не воспринимал себя центром всеобщего внимания и продолжал настаивать на своём, обращаясь к вниманию родительницы. Священник, сопереживая молодой матери, отвлёкся. Его распятие, брезгуя, словно поглощая настроения негодующей толпы, окрестило её напряженную спину – разговор проводился в другом помещении.

– Господь с вами, – взмахнув в благословлении, священник вновь загудел. В то время Кирпичёв оглянулся на игравшие краски, некогда обжигавшие стёкла, а теперь требующие подпитки от льющегося света. Резонанс с тёплым колоритом храма и потусторонними холодами отражался на витражных окнах в гармоничном единстве, словно граница, отделяющая от бурного потока будней.

«Незыблемым островом при надвигающемся тайфуне, молитва верных не сопоставима любым раздражителям, – отвлечённо размышлял Кирпичёв. – Ребёнок, еще не способный вариться внутри слова божьего, был отторгнут организмом. Детская непосредственность дарует родителю наполовину верующего человека: в то, что видел, верит, а в Бога – нет. Не видел. Он не нуждается в вере, независимой от людского мировосприятия, когда только начинает познавать мир вокруг себя, полагаясь на объективность. И в этом оказывается прав. Моя тяга к земле… Возможна ли она из-за необходимости опоры под подошвой ботинок? Необходимости в весомости собственных убеждений? Необходимости обрести вспаханную роспашь разума заместо зарослей пустоты?»

Звонарь, соблюдая личный устав, провозглашает восемь часов колокольным трезвоном. Минует два часа с прибытия Кирпичёва, когда его выпускают в кипящее море страстей – в жизнь.

На ухо поёт весна: капелью таящих сосулек, ветром, раскачивающим прохожих в танце, чужим шагом по проталине. Кто-то ругается на пролетевшего около голубя. И всё затухает. Кирпичёв поднимает голову – небо как небо, ничего не поменялось. Только слуховой аппарат сломался. Получается, что жизнь и без него продолжается…