Студеный бассейн Енисея, разливающийся в паре сотен километров от нашего захолустья, был неминуем взгляду. Он был противен бусам, – будучи сам по природе богат, – его основа, отливавшая белизной жемчуга, зияла от берега к берегу, через некоторые промежутки, провалами свежих скважин – раскопок зимовальных ям. Ноздреватые оковы облачали капризные воды в тунику, кружевной узор которой напоминал всей человеческой массе квартирного блока ажурное платье-пеньюар Галины Ивановны Черёминой. Дряхлое тело, излюбленной всем угодьем пожилой женщины, летом всячески показываемое на обозрев выступившими жилами, скрывалось, не желая соприкасаться со стихией – довольствуясь тёплыми батареями. Образа её придерживались все гарсоньерки – коммуналки устраивали вылазные экспедиции для выработки эндорфинов. Естественный путь гипноза штатных сотрудников по выходу на работу. Опять же, ему были не подвластны галёрки здания, течение духовной составляющей которых перешло на обмен философский воззрений при встрече.

Главный эпикур моей лестничной клетки сообщал свою натуру в вечернем потоке. Сотни раз наблюдалась такая картина: нырял в прорубь, опытно пропускал хищные косяки, выуживал трудящихся по квашенному запаху блуз, и готово – осталось подобрать нужную наживку и радостно убедить себя, что ты – омулевая бочка. Теперь-то к тебе сами просятся, вежливо и даже заискивающе, можно снисходительно подозвать гниющее тельце. Вот он – падальщик.

Зачином любого разговора было представление, задуманное изобразить его дефензивным человеком мягкой формы, и по завершению неизменно оскудевающее до телесной полноты. Сладкозвучный музыкальный инструмент, как он называл свой речевой аппарат, всегда был настроен на волну «Эхо Сибири», говор был пронизан и очерчен камнепадом диких, неистовых усечений, генерировавшихся в слоге при пылком выпаде в диалоге: «Ака ты больша меня знаешь? Така говорит ходко!».

Родом здешний. С детства приученный к простоте изложения: мысли, словно вытряхиваемые дрова из приезжего кузова, рассыпались десятками, – формулировал, собирал в охапку и выстраивал в ряд, – так кропотливо он блюл по совести. Честность свою относил к устоям природы, проще говоря, был верующим. Щурил глаз и изъяснялся местами не по-русски – причина, по которой бабки гнали его бить зверей и добывать рыбу. Ответом приходились слова обожания «тоонто», малой родины по-бурятски, да и он сам знал, что уродившаяся кровь бурята и тунгуса, тут, на дородной земле и тайге.

Одинок. Ходил слух, что навела на него порчу какая-то карга, нарицая его «нечистым ренегатом», нововерцем. Правда, казалось, что сам не нуждался в посягательстве на нерушимый образ гедониста – постоянно сводил всё на свободу и отсутствие обязательств. Мне многое казалось, преследовали рассуждения, что наша многоэтажка, словно река, текущая почти внаклон, сваливала всё к чужому берегу – уводя личное счастье. Так, следовало ли ему держаться за людское сборище, – брошенное на ветра судьбы бревно – ломая кости и разрывая сухожилия?

Оказалось, на падальщиков нападают мирные рыбы. Он не ожидал, как пробелы в обороне осознаются на момент возникновения бреши, так я подсадил его на крючок, вручая книгу о бедняке Хордее. Если бы он вырвался за пределы нашей многоэтажки, думал я, то его обязательно бы полюбили. Вчера даже ночью поднялся, озабоченный помощью.

И пока на следующий день он бормотал что-то о жребии и долях, я смотрел на бушующую реку – Енисей, не способную угаснуть под сталью толщи льда. Как он богатырём прорывается через отроги Восточного Саяна.