Лето доживало последнюю неделю. Зеленый бархат сменялся янтарным ковром, а воздух пах неизбежной осенью. Такие дни обычно охвачены ожиданием чего-то нового – знакомого, но непознанного. Дни, хоть и солнечные, наполнены прохладой, дожди перестали быть теплыми, и ночи завоевываются первыми заморозками. Школьники впопыхах бегают по канцелярским отделам, родители изнуренно мотаются вслед за ними, а Володька со своего девятого рассматривает туманную панораму города – сегодня почему-то туман задержался, вплоть до десятого часа утра. Забыв про завтрак, Володька стал куда-то собираться. Лениво натянув свитер, пару раз зевнув и сонным взглядом посмотрев на лохматое создание, любопытно изучавшее его из зеркала, он вышел на улицу.

Город оглушил его. Потоки машин, спешащие люди и какая-никакая природа создавали нестерпимый шум, резко воздействующий на слух. Привыкнув к этому, Володька поплелся без пункта назначения. Размышляя о своем будущем, о том, что будет с ним после окончания этого учебного года, о том, что он будет чувствовать, о чем думать, с кем общаться, с кем дружить, он и сам не заметил, как прошел шесть кварталов вверх от своего дома.  Пройдя еще немного, Володька заметил улочку, о которой никогда не знал. Она была похожа на тоннель или ход лабиринта: узкая тропка, обросшая по краям деревьями, закрывавшими своими кронами большую часть солнечного света, уходила далеко вглубь. Собравшись, Володька отправился «вовнутрь».

Идти ему пришлось недолго – тропинка только казалась ему чем-то сказочным, невозможным в реальной жизни, на самом деле она была довольно короткая и вывела его на широкую улицу со старыми, ветхими, полуразвалившимися домами. Эти горы досок, когда-то верой и правдой служившие людям, были его страстью, именно поэтому он тут же отправился в один из домов, который сразу бросился ему в глаза.

Маленький домишко с облупившейся, выгоревшей, когда-то персиковой краской, почти без крыши, без двери и стекол на окнах. Осторожно Володька зашёл в дом и оказался в одной из комнат. Перевернутые стулья, выпотрошенный комод, открытый шкаф, стопки газет, открыток и прочих бумажных изделий, покрывавшие пол. Войдя, он потревожил сантиметровый слой пыли, незамедлительно поднявшийся в воздух – мальчишка закашлялся, испугавшись собственного эха, и стал внимательно рассматривать то, что окружало его, слушая оглушающую тишину. Володька любил историю, антиквариат и любые другие вещи, которые уже давно в почетном возрасте: старинные фотографии, письма, приборы, значки… Поэтому первое, что он заметил – портреты на том самом выпотрошенном комоде. Мальчик стал внимательно изучать эти снимки, приглядываясь к самым незначительным деталям лиц, положений тел, одежды и прочих вещей, которым обычно не уделяют особого внимания. Насладившись увиденным, полез в комод. Положение вещей в одном из ящиков ничуть не отличалось от положения вещей на полу: газеты, открытки, бумажки, письма… Порывшись немного в этой куче макулатуры, он случайно бросил взгляд на неприметную тетрадку, которая мало у кого могла вызвать интерес: потрепанная обложка, почти оторвавшийся корешок, стертый рисунок и пожелтевшая бумага. Любитель старины взял находку, протер какой-то рубашкой лавку, стоящую под окном у двери, и принялся изучать написанное.

Первое, что понял Володька – писал ребенок. Детский почерк и хромающая грамотность указывали на то, что автору было не больше семи-восьми лет. Затем он заметил самое важное, самое значимое для него – даты записей. Это была тетрадь со времен Второй Мировой войны. Если быть предельно точным, то надо сказать, что это был дневник ребенка, попавшего в эпицентр Великой Отечественной. Володька не поверил. Ну не могла, не могла сохраниться такая тетрадь! Лет-то сколько прошло. Бросив взгляд на портреты, он решил, что в этом доме жила семья, знакомые или родственники которой имели отношение к этому дневнику. Охваченный буйным любопытством он принялся читать:

«27 мая 1941. Меня зовут Миша. Это моя первая тетрадка! Мне 6 лет. 23 июня у меня праздник – мне исполнится семь! Папа обещал свозить меня в город на лошади. Я никогда не был в городе. А мама сказала, что купит пряник. Я не знаю, что такое пряник. У меня есть плюшевый заяц. Может, пряник – это какая-то игрушка?»

Володька вздрогнул. Он знал, как жили раньше. Знал, что раньше все было не так, как сейчас, но никогда он не слышал, как воспринимали те условия люди, а особенно дети. Чувство сострадания переполнило его, и он принялся читать дальше:

«29 мая 1941. Позавчера у нас закончился хлеб. Мама говорит, что ничего страшного. Хлеб – это самое вкусное, что я когда-либо ел! Но когда его нет, у меня в животе что-то происходит, и это не очень нравится мне».

«30 мая 1941. Мама сварила суп из травы такой, которая больно жжется. Я боюсь эту траву. У нас нет соли, поэтому я чувствовал, что ем воду. Я услышал слово «голод». И мне показалось, что это именно то, что происходит в моем животе, когда у нас нет хлеба».

Миллионы мурашек покорили все тело Володьки. Мальчик писал про суп из крапивы без соли. В голове Володьки не могло уложиться то, что ребенок чувствовал: «Я чувствовал, что ем воду», «я чувствовал, что ем воду…».  «Он чувствовал, что ел воду», – дрожащим голосом прошептал мальчик.

«6 июня 1941. Моей сестре Тане 12 лет. Мама говорит, что она гордится ею. Таня хорошо учится. Я тоже буду хорошо учиться! А когда вырасту, буду помогать отцу в поле. Мы будем приходить вечером, после 12 часов работы, а мама будет нас встречать с горячим борщом! Она так папе обещала, а раз мама обещала, значит, так оно и будет! Интересно, что такое борщ? А 12 часов – это долго? Папа всегда приходит веселый, а потом, когда меня укладывают спать, я слышу, как мама тихонько всхлипывает. А мне не говорят ничего. Зачем плакать? Все же хорошо – папа веселый».

«12 июня 1941. Интересно, а война – это какой-то человек? Мама папе говорила, что идет война. Только она не сказала, к кому она идет и зачем. Ведь если к кому-то идешь, обязательно идешь зачем-то. А к кому ходит война?»

«14 июня 1941. Я слышал крик».

«15 июня 1941. Я притворился сонным и слушал маму. Она рассказывала папе, как вчера у Митиных умер сын, и тетя Зоя так кричала, что пришлось дать ей ароматный сироп, который почему-то успокаивает. Это как-то на «в» называется, но я не помню. Ей дали его столько, что она уснула. Видимо, это ее крик я слышал вчера. Но я думал, что кто-то поранился. Потому что когда я порезался, я очень громко кричал. А почему она кричала, я не понял. Что значит умер? И почему он сделал это? Мама сказала, что у них долго не было еды, поэтому у него случилось… варение… сварение… безварение… неварение… я не понял это слово. А это плохо, варение это?»

Володька подпрыгнул от внезапного шума птиц. Огромная стая чижей сорвалась с крыши, звонко хлопая крыльями, пролетела вдоль улицы и скрылась за деревьями. Одумавшись, он вытер холодный пот со лба. Он прекрасно понимал, что смерть сына соседки от голода – не самое страшное в жизни почти семилетнего Миши. Он знал – через 6 дней война.

«19 июня 1941. У нас появился хлеб. Мама сказала, что это на неделю, будем экономить. Я не знаю слова «экономить». Наверно, это значит «беречь». А он такой мягкий. И его очень много у нас теперь – на день каждому достается кусочек, размером с целый спичечный коробок! Это брат привез, Сашка. Моему брату 19, он самый взрослый из нас. Он зачем-то уезжал в город и привез нам хлеб. Теперь Сашка снова будет с нами! Ведь через 4 дня день моего рождения, значит, все мои родные должны быть со мной!»

Спичечный коробок… У Володьки ком в горле встал, когда он вспомнил, что в среднем они всей семьей съедают в день около целой буханки хлеба, размером с кирпич.

«21 июня 1941. Сегодня пасмурно. Может, это не лето? Летом всегда солнышко. Пасмурно только осенью должно быть. Ведь она для того и существует, чтобы было пасмурно. Почему-то все веселые сегодня. Мы обсуждали день моего рождения! Смеялись, шутили, дразнили меня подарками, которые не хотели называть. И это было весело!»

«23 июня 1941. С днем рождения, Миша. Я до сих пор не понял, что такое пряник. И я не был в городе. И вчера пропали отец и брат, а мама весь день плакала и отгоняла меня. Таня обнимала меня и тихонько всхлипывала. А потом я испугался, спрятался на печке и, проплакав минут 15, уснул».

«Вот и к тебе пришла война, Миша» – подумал Володька, и дрожь слабым током пробежала по всему его телу.

«30 июня 1941. Хлеба нет уже неделю. Отца с братом тоже нет. Мама плачет, а к Тане приходили какие-то люди, которые забрали ее. Я сижу на печке, но все хорошо видел: вошли двое мужчин в какой-то непонятной одинаковой одежде, один из них проговорил: «Татьяна Астафьева здесь проживает?», на что мама им ответила, что не знает такой. Почему мама сказала, что не знает свою дочь? Как она может не знать свою дочь? Я хотел сказать им, что мама ошиблась, и Таня живет здесь, но не успел – вышла Таня. Мама упала на колени и заплакала. Таня сказала, что она та, кого они искали, и они сказали ей пройти за ними. Мама стала кричать на Таню, выталкивать мужчин из двери, тогда один из них схватил ее, а Таня, крепко поцеловав маму, поспешила уйти. А теперь тот отпустил маму, и она упала на пол. Я затих, а мама кричит… Мне страшно».

«2 июля 1941. Я сижу на печке, а мама смотрит в окно. Она не улыбается, значит, что-то случилось. Сегодня ночью начался какой-то шум, который продолжается до сих пор. Я испугался и спросил маму, что происходит. Она сказала: «Война, сынок. Война». И я снова ничего не понял. Это война шумит? Она к нам пришла? Кто это?»

Володька отбросил тетрадь, и облако пыли вновь воспарило над полом. Он прочитал, наверное, все книги о войне, которые только были в мире, читал стихи о ней, статьи, слышал рассказы, но он никогда не слышал о войне из уст семилетнего ребенка. Он представил себе темноволосого мальчугана, сооружающего себе рогатки из кленовых веток, пускающего весной бумажные кораблики по ручейкам и радующегося спичечному коробку хлеба, который доставался ему пару раз в месяц. И он представил себе, как этот парнишка наблюдает, как его мать рыдает от того, что отец ушел на фронт, что сестру и брата забрали туда же, а он сидит, спрятавшись на печке, и понять не может, зачем пришла война, к кому, и что она хотела. Переборов себя, он взял в руки тетрадь:

«15 июля 1941. Мама сказала, что у меня был обморок. Почему взрослые говорят какие-то сложные слова? Я не понял, что такое обморок, но у меня было очень непривычное ощущение: медленно двигались руки, я хотел спать, и очень хотелось есть. Мама так и сказала: «Голодный обморок». Обморок, еще и голодный. Я просто уснул, когда у нас долго не было хлеба, и не было никакого «обморока»».

«18 июля 1941. Мы с мамой весь день просидели в чулане. Кто-то стучал в дверь, а мама все повторяла: «Тише, Миша, тише, услышат». Ну и что? Она не сказала, кто это был, но почему-то испугалась их. Я нашел на полочке зернышко пшеницы и съел его».

«19 июля 1941. Мы до сих пор в чулане. Тут очень темно, и мне трудно писать. Только что был какой-то шум, а потом кто-то закричал. Кажется, тетя Зоя. Ее крик я запомнил. Мама прошептала: «выстрелы». Я знал, что такое выстрелы. Мне папа рассказывал, когда говорил, что я стану охотником. И я понял, что на улице были охотники. Но почему их боялась мама?»

«Да, Миша, это охотники. Ты почти угадал», – произнес юноша. Он боялся лишь одного – темноволосый мальчуган мог стать их добычей.

«20 июля 1941. Ночью я проснулся от боли – меня покусали крысы. В нашем чулане их было всегда полно, но я не думал, что они на такое способны. Теперь я больше не усну».

«23 июля 1941. Шум стих. Мама осмелилась выйти из чулана. Как я радовался свету! Мама вышла на улицу, а потом зашла и сказала, что тетю Зою убили. А как это – убили? Мама заплакала. Кто-то пришел. Она испугалась, но потом в окно увидела, что это почтальон. «Миша, сыночек, папа письмо написал!» – закричала дрожащим голосом мама. Она взяла конверт, поблагодарила дяденьку и пошла ко мне, правда, почему-то ее улыбка сменилась тревогой. Я увидел отправителя – это был не папа. Конверт был подписан каким-то товарищем Зотовым. Товарищ – наверное, друг папин. Ведь товарищ – это друг».

«24 июля 1941. Я не помню ничего после того, как мама распечатала конверт. По-моему, она упала на пол и со всей силы ударила по нему кулаком… или же ударила по чему-то другому. Но у нее из руки пошла кровь. Все, что я помню – громкий крик «Таня». Кажется, потом я взял письмо и прочитал то, что смог понять. Я понял, что Таня погибла. Вроде это значит, что ее больше нет с нами. А как так может быть, что ее нет? Нет, она есть, она просто временно пропала, но она скоро вернется».

Будучи не очень сентиментальным молодым человеком, Володька почувствовал, что перед глазами все становится размытым, в носу появилось характерное жжение, и по щеке, щекоча, побежала слеза. Это было вызвано скорее не тем, что Таня погибла, а тем, что Мишка свято верил в то, что это временно. Несмотря на застилающие глаза слезы, парень продолжил читать совершенно нечеткий текст:

«28 июля 1941. Снова начались выстрелы. Животных в наших местах мало, зачем охотники вернулись? И почему мы снова спрятались в чулан?»

«30 июля 1941. Я три дня не ел. У меня кружится голова, и какая-то странная дрожь по всему телу. Но я стараюсь находить в себе силы, чтобы писать в тетрадку все то, что вижу, и целовать маму, чтобы она улыбалась. Когда она улыбается, я обретаю силы. Только она редко улыбается. Она только плачет и часто повторяет «Таня, Таня, Таня». А когда я ей сказал, что Таня скоро придет, она крепко меня к себе прижала, поцеловала и заплакала в тысячу раз сильней. От радости, наверное, что Таня скоро вернется».

«4 августа 1941. Я остался один. Мамочка… Ее нет. Я зову ее, а она не отзывается. Не слышит меня, не чувствует, что я зову, не видит. Мы сидели в чулане, и вдруг нам сломали дверь. Кто-то вошел, и эти люди начали говорить непонятные нам слова. Мама быстро завела меня в угол и накрыла какими-то коробками. Я чувствовал, как моих ног касаются хвосты крыс. Мне было страшно, но я терпел. Потом люк чулана с грохотом отворился, и эти люди стали что-то кричать. Я выглянул из-за коробок и увидел, как маму поднимают из чулана. Я хотел крикнуть, чтобы она вернулась, но не смог ничего сказать. Потом последовал звонкий хлопок, вскрик мамы и глухой грохот – я понял, что ее ударили, и они упала. Потом она снова заплакала, и ее повели куда-то…»

Перелистнув страницу, Володька увидел багряное пятно, и его охватил неописуемый страх. Он боялся продолжать чтение, но интерес все же пересилил:

«… Она закричала, заплакала и попыталась ударить одного из мужчин, но тот дал ей пощечину, и она снова упала. Люди сказали друг другу несколько фраз, а потом я услышал три выстрела. Я ничего не видел, потому что мама упала на пол над моей головой. Я услышал шаги, и в доме стало тихо. Через минуту ко мне на тетрадь что-то капнуло…»

Володька бросил тетрадь и выбежал на улицу. Он проклинал тот час, когда решил бродить по городу без направления, когда увидел завлекающую улочку, когда пошел по ней, когда вошел в этот злополучный дом, нашел тетрадь и начал ее читать. Вдохнув в себя августовский воздух, он стоял на крыльце минут пять, все размышляя об этом дневнике. И вновь он не смог побороть себя и вернулся к жестокой тетради:

«…Я вылез из-под коробок, но пойти наверх не решился. Я просто решил позвать маму, чтобы она ко мне спустилась. Я позвал. Я звал ее, звал, звал… А она почему-то не отвечала. Тогда мне стало непонятно, почему она слышит и не идет, и я пошел к ней сам. Я поднялся и увидел ее на полу в чем-то красном. И я понял, что значит «умер». Я понял, что такое «убили». Я понял, что значит «погибла». Я понял, что остался один».

«5 августа 1941. Я проснулся на полу возле мамы. Я чувствовал, что глаза опухли от слез, но не помнил ничего, что произошло вчера. И теперь я сижу у окна. Я сбился со счета, сколько дней я не ел. Мне казалось, что охотники вернутся. Тогда я опять спрячусь в подвал. Идет кто-то…»

На этом записи закончились, и лишь багряные страницы завершали этот дневник. Прошло почти пять часов с тех пор, как Володька ушел из дома. Было ли ему до этого дело? Нет. Он смотрел на багряные страницы и решал неразрешимый вопрос: каков конец? На самом деле, ему было не столь важно, каков он был – он был один – смерть. Но, тем не менее, покрасневший от слез парень пытался понять, умер ли Миша от голода, забившись под ящики, на которые стекала кровь, или же его застали за дневником и убили паршивые фашисты. Поняв, что этот вопрос навсегда останется без ответа, он чихнул от облака пыли, скопившегося под потолком, склонился на лавку, и заснул.