– Дедушка, с кем ты на этой фотографии? Это твой фронтовой товарищ? – рассматривая старые, пожелтевшие от времени фотографии, спрашиваю я у деда.
– И не только фронтовой и не просто товарищ, а самый настоящий друг. Друг моего детства, почти брат, – перегнувшись через стол, отвечает мне дед.
– А где же он сейчас и почему ты раньше о нём не рассказывал?
– Погиб он, погиб из-за моей глупой затеи.
– Как это, дедушка, расскажи.
– Не могу, внученька, как-нибудь в другой раз. Тяжело мне вновь всё это пережить, хоть и в воспоминаниях.
Но я не унималась: «Расскажи да расскажи». Тогда дедушка достал из шкафа старенький плед, укутал им свою больную поясницу, уселся поудобнее в кресло и, превозмогая своё нежелание вспоминать давно ушедшее в прошлое, то и дело останавливаясь на полуслове, о чём-то задумываясь, стал рассказывать о своём друге, о войне и о жизни после войны.
– В начале мая 1945 года мы с Ленькой оказались в госпитале с одинаковыми ранениями. Оба мы были ранены в голову. Но только мне повезло больше, потому что я выжил, а Лёньке совсем не повезло, он погиб. А всё из-за меня.
– Как это? – Не мешай, коль хочешь знать, и слушай. Ещё в медсанчасти перед смертью он взял с меня обещание дожить до конца войны и обязательно передать дяде Ване, что он, Лёнька, погиб от вражеской пули при выполнении боевого задания. И я поклялся, что выполню это обещание. Потом меня отправили в госпиталь. А через неделю после Лёнькиной кончины в госпитале праздновали победу. В палатах, в коридорах, в перевязочной – всюду только и было разговоров, что об окончании войны. Многие плакали, жалели о том, что им пришлось встретить победу на больничных койках, а не в строю, и тем более не в освобождённой Германии, заветное «Ура!» не прокричать, а просто со вздохом сожаления произнести: «Война закончилась». Мне, как и всем здесь находящимся на излечении, также было досадно, что не я поднимался на Рейхстаг и крепил наше боевое красное знамя в знак победы над фашистской Германией, не я кричал вместе со всеми: «Гитлер, капут!», но я не плакал, не скулил, как это делали другие. Я молча получил «Выписку» и отправился домой.
С любой станции теперь все поезда шли на Восток, как-то намеренно важно замедляя ход перед каждым попадающимся на пути полустанком и останавливаясь на станциях. И везде сквозь хмельной угар и дымный туман слышалось это душераздирающее слово «Победа!». На душе у меня была какая- то пустота, чувствовалась незавершённость чего-то начатого и всё из-за того, что угораздило ж меня попасть под шальную пулю да ещё и Лёньку потянуть за собой. И сдались бы нам эти трофеи, что ли мы ни разу не видали немецкого ножа для масла с костяной ручкой или их походного стакана?
А всё я: «Давай да давай возьмём что-нибудь от немцев, привезём домой, будет что после войны не только рассказать, но и показать односельчанам». Да, видать, нехороша была эта затея, трофея не взяли, а вот Лёнька жизнью своей поплатился, и я теперь буду до самой своей кончины себя и только себя винить в его смерти. Эх, глупая ты головушка, что же ты наделала, да перед самым концом войны! Какая уж теперь мне радость от такого бесславного подвига? Как у кого, а у меня на сердце никакого ликования в ту пору не было… За такими невесёлыми мыслями, перебрасываясь редкими словами с попутчиками, доехал я до нужной мне станции. Сойдя с поезда, увидел я до боли знакомые мне места: по одну сторону от железной дороги у самого края небольшой рощицы стояла сторожка обходчика дяди Вани, которого знала вся деревня, по другую – тянулись посадки сосёнок, образующих лесопосадки.
Вдыхая родные запахи гари вперемешку с терпким запахом полыни, побрел я к одинокому домику. Еще до войны здесь почти каждый день собирались мы, чтобы послушать интересные рассказы дяди Вани об охоте на сибирского медведя, о берёзах в два-три обхвата, о рыбе, водившейся в озёрах и сибирских реках, и даже о том, как он сватался к Лёнькиной матери, доброй и всегда улыбающейся тетке Прасковье. Умерла она от ревматизма, когда Лёньке без малого исполнилось тринадцать лет. Ещё в молодости ей пришлось батрачить за два куля муки в год у Ефима Ермолаева, строгого и зажиточного мужика, настоящего хозяина, но жмота страшного. Помню, хворая тётка Прасковья, сидя на кровати в старых подшитых валенках, рассказывала нам, как в самую стужу увозили её за деревню на реку полоскать корзины стираного белья задолго до рассвета, а поздно вечером приезжал за ней конюх, помогал грузить корзины с бельём и увозил в усадьбу. И только успевала она войти в избу, как хозяйка совала ей два ведра и отправляла доить коров. Вот так-то ей доставался кусок хлеба. Теперь около сторожки было тихо и пусто. Всегда ухоженный огородик, порос густыми зарослями сорняка, и не было любимицы всей ребятни собаки Аськи. Чудная кличка, а уж отзывалась на неё собака исправно.
Бывало, спросит Лёнька у дяди Вани что-нибудь по хозяйству, а тот не расслышит и переспросит: «Ась?». Аська уж тут как тут, и виляет хвостом, мол: «Чего изволили беспокоить?». Неужели Иван Петрович ещё не вернулся с войны? А может его, как и Лёньки, уже нет в живых? Не верю… точнее, не хочу верить! Неужели я больше не увижу этого доброго и веселого человека с лукавыми морщинками вокруг небесно-голубых глаз, не увижу его приветливой улыбки? Сердце сжалось до боли… Нет, такого не может быть, чтобы вот так Лёнька и сразу ОН, к кому я ехал, чтобы покаяться, что не уберёг единственного кормилица, опору и надёжу его старости! А может он переехал поближе к людям, может хворый вернулся домой, может… как хотелось бы, чтобы это было так. «Господи! Помоги мне! – ускоряя шаг, обращался я к Богу.
– Спаси моё вырывающееся из-под гимнастёрки сердце, мою грешную душу!» Стараясь отогнать от себя плохие мысли, я перешёл железнодорожное полотно и вошел в небольшую берёзовую рощу, которая близко подходила к домику дяди Вани и была самым любимым местом детских забав Леньки, да и моих тоже. Я помнил здесь каждую березу, каждый кустик затерявшейся среди березняка калины и черёмухи. Черёмуха, как помню, уже отцвела и наливала мелкие крупинки будущей ягоды.
Идя по узкой тропинке, знакомой еще с детства, я вспоминал веселые довоенные дни, когда Ленька был жив и когда я еще не знал настоящих потерь. Легкий ветерок шевелил ветви деревьев и перебирал траву у моих ног, доносил родные запахи земли-матушки. А не небе облака, беззаботно плывущие вдаль, солнце в зените. Вот бы сейчас вместе с Лёнькой, как в детстве, полазить по деревьям, поспускаться с берёз как на парашютиках. «Лёнька, а Лёнька!» – чуть было не крикнул я и даже ощутил движение раскрытого рта.
Но из него не вылетело ни единого звука. Не было Лёньки, не было и звука. И это погружало меня в раздумья. В памяти вставали целые баталии мальчишеских боёв с губным треском автоматов и тут же всплывали картины настоящего боя и с настоящим грохотом орудий. И особенно памятен последний бой, где мы с Лёнькой под непрекращающийся треск вражеских автоматов и пулемётов ползком перемещались в такой же рощице от одной берёзки к другой, поочерёдно давая автоматные очереди по вражеским огневым точкам, вводя в заблуждение противника. И когда нам удавалось немцев провести (они стреляли туда, где нас уже не было), мы ликовали, вытягивали правую руку вперёд, тем самым показывая, что путь свободен, можно двигаться дальше. Дальше – это значит сделать небольшой изгиб и уже оттуда вновь дать короткую автоматную очередь, заманивая врага вглубь березняка. Тогда мы с Лёнькой, как в детстве, считали себя героями, радовались, как мальчишки, что обманули фрицев, заманили в ловушку, где в окопах, вырытых на скорую руку, встречали их наши товарищи-однополчане огнём из двух уцелевших пулемётов и солдатских винтовок.
Может быть, мы и стали бы героями и на то были все основания, если бы не моя дурная голова, окрылённая успехом короткого боя, не потащила лучшего друга за валявшейся рядом с фрицем походной сумкой… Затем две пули, не знаю, откуда прилетевшие, шальные, а может целевые, специально выпущенные по нам. На этом и кончилось наше «геройство». Лёньки нет, а я-то на что остался? Как и с кем буду жизнь доживать? Без Лёньки я как бы осиротел. Подойдя к покривившемуся крылечку, заросшему травой, достал я вещь- мешок своего друга, аккуратно притулил его к двери и, даже не присев, быстрыми шагами пошёл прочь от дорогого моему сердцу места, с которым теперь уже навеки связаны воспоминания и вся жизнь. Ты думаешь, почему я стал составы водить? – Хотел хоть как-то продолжить дело дорогих моему сердцу людей. Стать машинистом было Лёнькиной мечтой. Не суждено было с войны вернуться и Ивану Петровичу. Пал смертью храбрых, дорогой мой дядя Ваня. Как будто бы пошёл Лёньку догонять, чтобы там, на небесах, было легче им вместе идти дорогой в Царствие Небесное. – Передвигаясь интуитивно между деревьями, – продолжил свой рассказ дедушка. – я вышел на небольшую полянку. Вот и знакомый холм, за которым родное село. Ещё сто метров, и я увижу крыши домов. Но, несмотря на то, что мой дом был так близок, идти к нему мне становилось все тяжелее. В голове прокручивался один и тот же вопрос: кто ещё из односельчан жив и вернулся с войны, а кто остался там, далеко от дома, лежать в сырой земле, как Лёнька?
Ещё в поезде я мысленно представлял, как спросят меня, как же это случилось, что Лёньку-то я потерял, не уберёг, и что я отвечу… Эти вопросы вновь терзали мою душу. И тут вновь я осознал весь ужас войны. Силы покинули меня, я упал на колени и закрыл лицо руками. Было тяжело дышать. Эмоции побороли разум. Я зарыдал, рвал дёрн руками, кидал вырванные комки земли в стороны, бился о землю…
Не знаю, сколько прошло времени, но, взяв себя в руки, я поднял глаза и увидел перед собой белоснежный ствол березы. Прямое стройное деревце будто просило меня долго не задерживаться в воспоминаниях и идти навстречу с родными. Я поднялся и обнял березу, словно старого друга. Я узнал её. Это она, именно эта берёза, была любимым деревцем Леньки, он даже ей имя дал – Красавица и нарочно называл невестушкой. Вот и зарубинки на ней, что делали мы весной, чтобы напиться соку. Теперь они заросли чагой. Но где вторая берёза, её подруга, которую Лёнька именовал уже моей невестой? Ан нет её, чьей-то неосторожной пилой спилена. Пропала моя невестушка. Теперь я и у берёзы просил прощение за то, что Лёньку не сберёг, что матери не часто писал, что любимую не обнял, уходя на фронт. – Любимая берёзонька, Красавица моя! – выговаривал я, поглаживая корявый ствол берёзы. – Спасительница ты моя! Теперь у меня есть, кому душу излить, с кем наболевшим поделиться, а может и порадоваться будущему счастью. Мне стало легче дышать, ко мне снова вернулись силы. Я посмотрел в ту сторону, откуда пришел, и понял, что все плохое осталось там, далеко.
Потом обернулся и увидел крыши домов, за которыми простиралось чистое гладкое поле, а за ним – лес. Непонятное чувство охватило меня, но это чувство было светлым и добрым. Я понял, что вернулся домой, на родину. Вот и до старости дожил. А друга своего я не забывал, не раз проезжал те места, где мы с Лёнькой пешком хаживали. Но могилку Лёнькину не находил, заросла видно. Может ты, внученька, выучишься на археолога да поедешь по местам боевых сражений, откопаешь Лёнькину могилку и похоронишь его останки рядом с моей могилой. – Что это ты, дед, раньше срока умирать-то собрался? – А я сейчас и не собираюсь, придёт пора, не удержишь. А пока мне хочется ещё на белые свет посмотреть, вон ребятам про войну рассказать, про Лёньку, про нашу с ним дружбу. Тут дед обнял меня, поцеловал, потрепал мои завитушки на висках и сказал: – Теперь ступай, устал я немного, отдохнуть мне надо.