Здравствуйте люди, живущие миром! Приветствует вас пятнадцатилетний паренёк, из далёкого прошлого решивший написать тем, чьи сердца не научились пока биться быстрее, чья взрослая жизнь ещё на пороге, чьи ценности – на подходе. И, чтоб важное в пути вашем не растерялось, чтоб сердца не остыли для дел великих, отправляю вам это письмо, за строчками которого воспоминания, где история оживает. Воспоминания, у которых нет срока давности.

А вы пробовали когда-нибудь рисовать неизведанное? Что-то такое, что не поддаётся простому объяснению, то, что пока не понимает и не принимает ваше сердце, которое, услышав вдруг про это, начинает стучать быстрее, словно старается разобраться, пока ещё время есть. Вы пробовали когда-нибудь рисовать войну? А я пробовал. И рисовать, и создавать. Как музыкант увертюру. Другое бы и не сложилось, я ведь не успел ВОЙНУ пережить.

Стал бы я художником или музыкантом, если бы не война? Я не знаю, не думалось тогда как-то об этом. Рановато было что ли. Я вообще мало тогда о чём задумывался. Восьмой класс позади, лето впереди, родной Севастополь, гуляй, пока время позволяет. А оно вдруг раз! И всё остановило. Одним днём остановило. 22-м июня 1941-го года.

Разрешите представиться, Вилор! Не удивляйтесь, у нас много чудных имён в то время было. В классе, например, учился Арвиль (АРмия ВИЛенина), а на соседней улице Марлен жил (МАРкс, ЛЕНин), и меня в честь Ленина и революции назвали (ВИЛенин – Октябрьская Революция). Вот такие мы в то время особенные были. Одни имена чего стоили! Так, может, и воспоминания мои чего-то да будут стоить. Ты их, главное, прочитай, дорогой мой друг. И другим передай, ведь негоже не знать про то, от чего сердце бьётся быстрее.

А еще у меня собака по кличке Ральф была, самый лучший друг на свете, и еще один важный и верный товарищ для меня, мой сосед Изя. Мы очень много времени вместе проводили. У меня вообще была обычная жизнь подростка. Друзья, школа, дом. Мама, правда, так не считала из-за моего порока сердца. Но оно меня не подводило, один раз только сильно заволновалось, 22-го.

Так вот, послушай, что хочу тебе я рассказать. Отец мой сразу же ушел на фронт, как и старшие друзья, что рано были призваны. Мы с Изей тоже решили в военкомат отправиться. Собрал я вещи, вижу Ральф смотрит на меня своими глазищами, тоскливо так; ох, как не хотелось ему дом покидать, да и мне тоже, ведь не знал я, когда сюда вернусь: война только началась. Хотелось ли мне остаться? Нет, конечно, просто сердце опять почему-то быстрее забилось.

Так вот, приходим мы в военкомат, как положено, а мне говорят, что я не годен. И моё «Хочу на фронт!» никого не разжалобило. Нет и всё! «Не годен!» – прозвучало как приговор. Вот тут-то мне стало страшно. Да неужели же я Родину не пойду защищать! Неужели в стороне останусь, когда враг наступает! В общем, прогнали меня, чтобы не задерживал я очередь из желающих немца бить отправиться. Изю взяли. Обнялись мы на прощанье, расставаясь друг с другом, с детством, с беззаботным летом и даже не думая, что, может, и не встретимся боле. Мы все тогда верили, что война быстро закончится. Вон ведь мы как всем миром-то на неё навалиться собирались.

Вернулись мы с Ральфом в пустой дом, вспомнил я, как здесь с мамой папу на фронт собирали, и тоска из глаз ручьём полилась. Как он там?! А я? Чего жду?! Не могу же я просто вот так сидеть дома и ждать. Нужно что-то делать! И представьте себе: месяц придумывал, всё выход искал, фантазировал, как комиссию провести, что моё сердце негодным признала. А оно очень даже годным было. Поверьте, только те, у кого сердце умеет быстрее стучать, когда помощь кому-то требуется, для чего-то годятся в этой жизни. А коли так не случается, дрянь человек, значит, и не сподручно ему с другими по пути идти.

Наступил июль, и тебе, наверное, уже не терпится узнать, придумал ли я что-то. Конечно, придумал и решил: «Пойду в партизаны».

Наш партизанский лагерь находился в урочище Черная речка. Странное совпадение: до войны я бывал в этих местах, здесь был детский лагерь, а теперь – убежище. Смотрю на знакомые зеленые тропинки и думаю: «Что же за люди фашисты эти, что так в жизни всё развернули». Здесь мы бегали, собирали ветки, жгли костры, рассказывали страшилки и разве могли подумать, что назавтра начнется война, и мы, ещё дети, станем её участниками. Дети! Мальчишки, которым не было и девяти лет – такие тоже были в отряде. Сорванцы, им тяжеловато было здесь, у некоторых уже никого в родных не осталось, они в школу-то недавно ходить начали. А тут война. Детство сразу и закончилось, только начавшись. И как тут сердцу обиду за них выдержать, как про них вам не напомнить и наказать свою жизнь так проживать, чтобы не стали их судьбы напрасно погубленными, а дела их незаслуженно забытыми. Так жизнь проживать, чтобы силу великую заиметь, и, как они, не раздумывая, в тяжёлый для страны час на защиту её встать.  

В тот день именно они первыми заметили немцев, и командир позвал меня к себе. В разведку я отправился с Ральфом. Зная здесь каждую тропинку, противника обнаружил быстро.  Немцев оказалось много, и я нашел отличную наблюдательную позицию. Враги как на ладони, сапоги блестящие, как на параде. А лица чёрные и руки грязные, потому как лежало на них уже тогда множество смертей невинных. Не знаю, может, в твоей жизни, друг мой, и не будет такой ситуации, когда то, чему успел ты научиться, для спасения людских жизней пригодится. А у меня всё как нельзя хорошо сложилось: мои уроки рисования очень даже нужными для жизни оказались. Я всегда под рукой в карманчике держал листок и карандаш, вот и написал я координаты немцев, нарисовал их палатку, пятерых фрицев, лежащих на земле и смеющихся с чего-то. И знаешь, они хохотали, а в моих глазах столько ненависти к ним собралось, что бумага под карандашом протыкалась.  

Свернул я листок, закрепил его на ошейнике Ральфа и отправил в лагерь с донесением, а сам остался наблюдать. Наши молодцы, всё как надо сделали: немцев врасплох застали, окружили… Да как ударили! Ни один фашист не ушел! Вот такая получилась разведка, у нас с Ральфом таких несколько случилось, за что и трофейным «Вальтером» нас наградили. А у тебя есть подарок, которым гордишься так, что дух захватывает? А ты успел уже за время прожитое пользу принести и гордость за поступки свои испытать? Если нет, поторопись! У истории свои законы, иногда можно и не успеть.

Ноябрь 1941 года уже разделил жизнь на героев и предателей.  И у нас нашёлся тот, кто выдал расположение нашего отряда. Я в тот день на часах стоял, когда заметил вражеский отряд. Смотрю – фашисты. Сердце так колотилось, что дыхание останавливалось. Да не от страха забилось оно сильнее, от обилия мыслей прыгающих, решение принимающих. Ведь нужно было что-то придумать, пока меня фашисты не заметили, предупредить товарищей как-то. Я понимал: пойду в атаку, погибну, а если промедлю, каратели успеют окружить лагерь, и тогда все погибнут.

Отстреливался я до последнего патрона, надеясь, что в лагере услышат звуки боя и поднимут тревогу. И фашистам сдаваться я не собирался. А как закончились патроны, решение само пришло. Нельзя зло это на земле нашей терпеть, нельзя позволить ему жизнями нашими распоряжаться. И как только подумал я об этом, сердце моё запело, увертюра зазвучала, собирая вокруг меня фрицев, и рука моя с зажатой гранатой в небо взметнулась, как тысячи праздничных салютов в честь Великой Победы людей русских. 

Мог ли я поступить иначе? Не знаю. Да разве можно это объяснить? Почему мать за своё дитё под пули подставляется, солдаты с одной гранатой на танки бросаются, пацаны девятилетние наряду со взрослыми сражаются, под обстрелами одни жизни за другие обрываются. Не объяснить это. Просто надо верить, что не напрасными жертвы окажутся, что в достойные руки Победа Великая передана, что последний дозор мой не только жизни товарищей моих сохранил, но и для ваших примером станет для защиты земли русской. Что и вы верой-правдой служить ей станете, воодушевившись примером нашим, что и ваши сердца забьются быстрее, если родина призовёт вас.

И помните! Не остынет сердце для дел великих, если бьётся оно быстрее, и если хранятся там строчки, где история оживает… И быть миру тогда на земле.

С уважением к вам, Вилор Чекмак, совсем немного не доживший до своих шестнадцати лет.