На столе остаётся лежать не прочитанный мною Чехов. По старой привычке сжимаю в руке что-то твёрдое. Плечо горит.

В старом доме был пожар. Я не успела понять, что происходит и откуда принесло пламя, но лес уже был охвачен огнём, движущимся в нашу сторону. Марк выгуливал пса на заднем дворе. Я вычищала ржавчину со старых ложек, когда дерево упало на маленький сарай, спугнув дворнягу и понёсшегося за собакой Марка. Дым заполнил то бесконечное пространство, что можно увидеть в больших окнах кухни, накаляющихся и идущих трещинами, разъедает глаза мне и Марку. Только тогда я понимаю: я его больше не увижу. Ни на заднем дворе, ни рядом с собой. Марк просто не успевает.

Я не могу кричать. Пыльный комок застрял в горле и медленно движется в лёгкие, в отличие от гари, что пробирается через нос. Мои губы отдают углём – он не подойдёт для растопки печи, но плотной корой отсекает любую возможность выкрикнуть имя Марка в хаосе и понять, где он. В какую сторону двигаться? Может я сама не успею. Занавески в его комнате сгорают первыми, следом – мои деревянные шкафы, книги на полках которых стоят не первый десяток лет. Они не могут гореть, я не могу их читать. Печатная машинка, подаренная бабушкой пять лет назад, с разбросанными вокруг неё на рабочем столе черновиками и иссохшим чёрным пигментом в чернильнице, горит быстрее. Мои перья трескаются надвое вслед за клавишами машинки; при других обстоятельствах по комнате бы уже разошёлся запах чернил, но его тяжело различить сейчас, когда вокруг только сажа.

Я ползу в противоположную от комнаты сторону по полу гостиной. Пламя продолжает цеплять мои пятки. Я всё меньше думаю о спасении, потому что выход может оказаться засыпан остатками старой крыши. Она протекает при проливном дожде и обваливается при больших грозах. Каждый год я не успеваю её менять. И действительно, я не вижу свет, но слышу треск стёкол за и передо мной. Лестница на второй этаж всё же падает и едва не погребает меня под обломками. Слишком хорошее, но дряхлое по своему состоянию горючее. На другой стороне слышу лай пса, значит ползу правильно.

Лай оборвался так же быстро, как и начался. Огонь поглощает остатки дома, над которым никогда не пролетят спасатели. Нет ни Марка, ни огромной дворняги. На прикроватном столе лежит раскрытый томик Чехова, до белых костяшек я сжимаю в руке оранжевую зажигалку, плечо обмотано бинтами. Меня вновь допрашивает женщина в белом халате, двое незнакомцев караулят у двери. Ремни-фиксаторы уже не натирают кисти рук. Я закашливаюсь и скрипуче смеюсь, видя впереди себя Марка, нашего пса и ржавчину старых ложек.

Говорила же – хорошее горючее.