В стихах Есенина немало так называемых сквозных образов, проходящих через всю его поэзию. Чаще других, пожалуй, встречаются образы деревьев. Более двадцати пород деревьев и кустарников так или иначе встречаются в его стихотворениях. Так, например, береза в 309 стихотворениях полного собрания сочинений упоминается 45 раз, ель – 17, ива – 15, черемуха – 14, клен и сосна по 13 раз, осина – 11, яблоня и липа – 10 раз, тополь и рябина по 9, ветла и верба по 6, ракита – 5, вишня – 4, сирень и дуб по 3 раза, калина – 2, кедр, вяз, можжевельник, ольха, каштан, виноград, малина, смородина по 1 разу.

Кроме отдельных деревьев, в его стихах упоминаются рощи, кущи, дубровы, сосняк, ельник, ракитник, сиреневый сад.

Поэт часто отождествляет себя с деревом:

Я хотел бы стоять, как дерево,

При дороге на одной ноге.

(«Ветры, ветры, о снежные ветры», 1920 г.)

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

(«По-осеннему кычет сова», 1920 г.)

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова!

(«Отговорила роща золотая», 1924 г.)

Все мы яблони и вишни

Голубого сада.

(«Поющий зов», 1925 г.)

Трем деревьям Есенин посвятил отдельные стихотворения: березе, черемухе, клену, сделав их главными героями.

Стихотворения, в которых поэт говорит о клене, слагаются в «Кленовый роман», в котором прослеживается жизнь дерева от самого рождения.

Вторым в полном собрании сочинений С. Есенина читаем стихотворение-четверостишие:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет. (1910 г.)

Пятнадцатилетний поэт видит клен живым существом, питающимся молоком матери-земли, ее детенышем.

Позже этот клен, возможно, биографический, посаженный самим поэтом, постоянно будет присутствовать в стихотворениях, посвященных родному дому.

В 1918 году в стихотворении «Я покинул родимый дом» наряду с березняком, теплящим «матери старой грусть», «яблонным цветом» седины отца поэт вспоминает клен:

…Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге

И я знаю: есть радость в нем

Тем, кто листьев целует дождь,

Оттого, что тот старый клен

Головой на меня похож.

И в «Исповеди хулигана» (1920 г.) среди самых нежных «воспоминаний детства» – клен:

Как будто бы на корточки погреться

Присел наш клен перед костром зари.

О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,

Карабкаясь по сучьям, воровал!

Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?

По-прежнему ль крепка его кора?

Клен – значимая примета детства, постоянный спутник воспоминаний поэта. И позже среди скандально известных, эпатирующих стихотворений-исповедей «Москвы кабацкой» пронзительное «Я усталым таким еще не был» (1923 г.):

В те края, где я рос под кленом,

Где резвился на желтой траве, –

Шлю привет воробьям и воронам,

И рыдающей в ночь сове.

Крестьянский поэт, выросший под «рязанским небом», с болью восклицает:

Как в смирительную рубашку,

Мы природу берем в бетон.

(«Я усталым таким еще не был…»)

В стихотворении «Возвращение на родину» (1924 г.) отразились впечатления поэта от поездки в Константиново.

До этого он не был на родине несколько лет: приезжал весной 1920 года, затем больше года провел в зарубежной поездке, и приезд в мае 1924 года стал первой встречей с родными местами после долгого перерыва.

Сестра Есенина Александра вспоминает: «Со времени его последнего приезда сильно изменился облик села, и особенно изменилась жизнь в нашей семье. Никогда не жили мы так бедно, как теперь, после голода и пожара (в августе 1922 года в селе случился большой пожар, во время которого сгорел дом Есениных), и отец с матерью как-то неловко чувствуют себя перед приехавшим гостем, но Сергей, любивший свою родину «до радости и боли», счастлив, что снова дома, среди родных, и его не смущают ни эта бедность, ни эта теснота»:

Отцовский дом не мог я распознать:

Приметный клен уж под окном не машет,

И на крылечке не сидит уж мать,

Кормя цыплят крупитчатою кашей.

Стара, должно быть, стала…

Да, стара.

(«Возвращение на родину»)

В стихотворении «Метель» (декабрь 1924 г.) поэт не в ладу с самим собой:

Нет!

Никогда с собой я не полажу,

Себе, любимому,

Чужой я человек.

Депрессивным состоянием лирического героя объясняются непривычно сниженные образы:

…визжит метель

Как будто бы кабан,

Которого зарезать собирались…

 

…если был бы в силе,

То всем бы петухам,

Я выдрал потроха,

Чтобы они ночьми не голосили…

 

…кот лапой мне

Показывает дулю…

 

…в ушах могильный

Стук лопат…

 

Досталось и любимому клену:

 

Облезлый клен

Своей верхушкой черной

Гнусавит хрипло

В небо о былом,

Какой он клен?

Он просто столб позорный –

На нем бы вешать

Иль отдать под слом.

 

Но следом в стихотворении «Весна» в том же декабре 1924 года, когда «припадок кончен, грусть в опале», поэт просит прощения у клена за впервые в жизни нанесенную обиду:

 

Привет тебе,

Мой бедный клен!

Прости, что я тебя обидел,

Твоя одежда в рваном виде,

Но будешь новой наделен.

Без ордера тебе апрель

Зеленую отпустит шапку

И тихо,

В нежную охапку,

Тебя обнимет повитель.

И выйдет девушка к тебе, водой окатит из колодца,

Чтобы в суровом октябре

Ты мог с метелями бороться.

(«Припадок кончен, грусть в опале»)

 

Часто клен существует в стихотворении поэта как примета осени:

И желтый ветер осенницы

Не потому ль, синь рябью тронув,

Как будто бы с коней скребницей

Обчесывает листья с кленов.

(Сорокоуст, 1920 г.)

 

Вот приходит осень

С цепью кленов голых,

Что шумит как восемь

Чертенят веселых.

(Вот приходит осень, 1925 г.)

 

Тихо льется с кленов листьев медь

(Не жалею, не зову, не плачу… 1924 г.)

 

В последний год жизни поэт возвращается к образу клена в двух стихотворениях. Третьего октября 1925 года Есенин пишет стихотворение «Слышишь – сани мчатся, слышишь – сани мчатся?». Настроение лирического героя стихотворения радостно-бесшабашное, разгульное, свойственное вольной русской душе: «Эх вы, сани, сани, конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим – что такое? И станцуем вместе под тальянку трое».

В одном из последних стихотворений, написанном 28 ноября 1925 года, за несколько дней до смерти, образы клена и лирического героя сливаются воедино:

 

Клен ты мой опавший, клен заледенелый,

Что стоишь нагнувшись под метелью белой?

Или что увидел? Или что услышал?

Словно за деревню погулять ты вышел.

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,

Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,

Не дойду до дома с дружеской попойки.

Там вон вербу встретил, там сосну приметил,

Распевал им песни под метель о лете.

Сам себе казался я таким же кленом,

Только не опавшим, а вовсю зеленым.

И, утратив, скромность, одуревши в доску,

Как жену чужую, обнимал березку.

 

И уже непонятно, где клен, вечный спутник поэта, где сам поэт… Какой-то грустный, одинокий этот клен, опавший, заледенелый, с примороженной ногой. Лирический герой стихотворения (Клен? Поэт?) вроде бы развеселый, разухабистый, разудалый парень, вышедший погулять за деревню:

 

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,

Распевал им песни под метель о лете!

 

Только вот какое-то пронзительное чувство жалости испытываешь к этому клену-поэту, который «сам себе казался… таким же кленом, только не опавшим, а вовсю зеленым!»

Чувствуется потерянность лирического героя, отчаяние, отстраненность от мира людей в этом распевании песен вербе и сосне, прощание какое-то в этом «как жену чужую обнимал березку».

В своей книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев пишет о том, как сам поэт читал это стихотворение: «Незадолго до своего конца, однажды грустным утром, ко мне зашел Королевич, трезвый, тихий, я бы даже сказал, благостный – инок, послушник. Только скуфейки на нем не было. – Ты знаешь, – негромко сказал он, – не такой уж я пропащий, как обо мне говорят. Послушай мои последние стихи. Это лучшее, что я написал. Он подсел ко мне на тахту, как-то по-братски обнял меня одной рукой и, заглядывая в лицо, стал читать те свои самые последние прелестные стихи, которые до сих пор, несмотря на свою неслыханную простоту, или, вернее, именно вследствие этой простоты, кажутся мне прекрасными до слез. Всем известны эти стихи, прозрачные, ясные, как маленькие алмазики чистейшей воды».

В последние дни жизни так же трогательно, как к клену, поэт обращается и к березке:

«Береза, милая, постой

не уходи…» (1925г.)

Так закончился «Кленовый роман», написанный Сергеем Есениным, так закончилась жизнь поэта…

Проходят десятилетия. Одни кумиры в поэзии сменяются другими, но на фоне этой бурной жизни цветут и зеленеют в человечьем саду неувядаемые ветви великого древа русской поэзии. Для них нет осени, увядания, упадка, заката. И самая младшая, самая близкая к нам по времени и поэтому, наверное, самая щемяще родная – ветвь есенинская, солнечная, шелестящая листвой деревьев, бушующая жизнью…