Ночь выдалась тихой и чистой. Серебристые отблески лунного света заливали заснеженную опушку и редкие деревца, занесённые глубоким, рыхлым снегом. Повсюду, куда ни глянь, чернеют жуткие образы, и не понять сначала, пни ли это, обломки орудий или мёртвые человеческие тела застилают родную землю. Холод... Лютый, январский холод... И тишина... Звенящее, пугающее безмолвие... Оно давит на уши, и хочется закричать от этого молчаливого ужаса, но нельзя... Лучше бы пули свистели над головой... Лучше рваться в бой, отражать атаки, стрелять... только бы не слышать этой гнетущей тишины... Холодно... Озябшая, заледеневшая на ветру рука опускается на взрыхлённую взрывом землю. Замёрзшая, чёрная, словно каменная... Мёртвая... – Дима... – кто-то трогает за плечо. Сидящий за деревом мальчишка испуганно оборачивается, вскидывая автомат дрожащими от усталости руками, но, признав своего, опускает, облегчённо вздыхая. – Иди к лагерю... я подежурю... – улыбаясь, говорит ему Николай Иванович, матёрый вояка с перевязанной рукой. Усталость уже валит с ног, покрасневшие глаза закрываются, но он упрямо выпрямляется, гордо прижав к груди тяжёлый автомат: – Нет, я не устал! Всё нормально! Идите, я останусь! Николай Иванович смеётся. Тихо, по доброму, искренне... Так тепло и мягко, что невольно вспоминается родное село и домик на окраине... И мать, провожающая на фронт... Тогда уходить было страшно... Очень страшно, но он всё равно улыбался, прощаясь, и уверял, что побьёт немцев и вернётся домой... обязательно вернётся... – Иди, проголодался, наверное. Да и замёрз ты тут совсем. Отдохни, я подежурю... – улыбается ему старый солдат и садится на корень берёзы, кутаясь в потрёпанную шинель. Юноша вздыхает и покидает пост, направляясь к лагерю. Повсюду снег, чистый, мягкий, серебристый, но такой холодный. И повсюду эти чёрные силуэты, и красные пятна на льду... Живые, мёртвые… друзья, враги; тихие, скулящие стоны умирающих и терпкий, горьковатый запах дыма, крови, смерти... Это – война... Ад на земле... Жутко, безумно, до боли жестоко, но... но страха больше нет... ничего нет... кроме друзей, кроме автомата в дрожащих руках, кроме ножа за поясом... ничего, кроме них, солдат... Он перевёл дыхание, печально опустив глаза. Нет, умереть он не боялся. Если нужно, он умрёт. За них, за друзей, за Родину, за народ, но... Так хотелось пожить ещё немножко... Ещё совсем чуть- чуть... Много ему не надо... Хоть разочек ещё увидеть мать и родное село... Знать, что с ней всё в порядке... Вздохнув, он пошёл быстрее, спотыкаясь на замёрзших комьях каменной земли. Лагерь был скромен и тих. Ни костра, ни палаток... Только спящие на голой земле солдаты, да тройка кавалеристов шепчется у дерева. –... А там, дома, и мать, и жена, и детишки... Все уже подросли, наверное... – шепчет один, улыбаясь. – Или пепелище одно... – хмуро проворчал другой, холодно разглядывая снег в ладони. – Да ну тебя! – сердито рявкнул кавалерист. – Что с тобой такое? Неужели не хочешь семью увидеть?! Тот промолчал, но горечь не покинула пьяных, гневных глаз. Он поднял взгляд к горизонту, вглядываясь куда-то далеко, будто пытаясь рассмотреть что-то, и тихо произнёс: – Немец идёт... Эх, дожить бы до рассвета... Свистнула у виска пуля и с визгом оцарапала кору берёзы. Спящие ранее солдаты были уже на позициях, выстрелы и пулемётные очереди зазвенели в морозном воздухе, сливаясь с воем раненых, скрежетом металла, криками испуганных птиц... Один за другим падали на землю солдаты, окропляя её горячей кровью, но на их место тут же вставали другие... Стреляли, убивали, умирали... Но держались... Каждый бой – не на жизнь, а на смерть... Каждый выстрел – как последний... Продержаться, отстоять, дотянуть... Чтобы они жили, чтобы были свободны, за Родину... На смерть... Только бы дожить до рассвета... взглянуть ещё раз... улыбнуться, напоследок... Светлеющее небо печально оттеняет чёрные силуэты павших. Алеют пятна на белом истоптанном снегу. Кровавые отблески заливают поле боя, сливаются с рубиновой полосой у самого горизонта. Рассвет...