Родителей своих Феликс не помнил. Мать он никогда и не видел, но почему-то всегда представлял её цыганкою. Порой она даже снилась ему. Смуглая пышногрудая бестия, пляшущая вокруг костра со смоляными вьющимися, как морская волна, волосами и тонким, как у цыганской скрипки, смехом. Отца своего Феликс тоже почему-то не мог вспомнить, хотя прожил с ним до девяти лет. Отец его был одним из мелких собственников, человеком с худым лицом и больными почками. Когда Манровин начал свою программу по упразднению мелких лавочников, отец Феликса стал одним из первых, сошедших с рельс деляг, которым больше нечего было делать. Одни из них, смирившись, уезжали, другие пробовали начать сызнова, но тщетно, а отец Феликса, не обладая духом бойца, не сделал ни того, ни другого и через год, в ночь с 20 на 21 января, скончался в местной больнице под недоуменным взглядом фельдшера. Феликс остался один.

Манровин, сам того не зная, пробудил первую искорку ненависти в маленьком девятилетнем существе и не подозревал, конечно, во что такая искра может со временем переродиться. Мы мало думаем о том, что сеем, особенно в чужие души, особенно если эти души ещё совсем юные и незащищенные. Приходя в этот мир, любая душа, пусть и рожденная от порока, чиста. И если бы такая душа росла, не зная несправедливости и жестокости мира, она, без сомнения, могла бы летать. Но мы растим их, рассказывая обо всем, постепенно, не сразу, но каждое откровение земли делает юную душу тяжелой и неподъемной, она уже не может взлететь, обремененная знанием того, что одно существо может причин зло другому и даже убить. А как опасно юной человеческой душе показывать чувство, превосходящее её в разы, как опасно юной душе почувствовать на вкус человеческую ненависть. Какая всеобъемлющая сила, какая бесконечная мощь – ненависть. И это сила попала в Феликса, оставшись там. Она поселилась в маленькой душе. Порой она лежала смирно и лишь нашептывала змеиным языком свою волю поддающемуся мальчику, а порой вздымала огненную гриву, вставала на дыбы и ревела, подчиняя себе Феликса без остатка. Он слушал лишь её, ведь она выросла вместе с ним, она его выкормила, подобно капитолийской волчице. Она жгла его, жгла и выжигала, в конце концов, будучи ещё довольно молодым человеком, Феликс выгорел изнутри, он будто со временем стал забывать все человеческое. Глаза его опустели, он редко говорил, больше обходясь кивками или жестами. Тело его двигалось, как трухлявая марионетка, что уже не слушается кукловода и поднимает конечности через раз. Единственным, что ещё хоть на мгновения завораживало Феликса, была та самая безымянная речка, о которой вы, любезный читатель, узнали уже вдоволь. Он помнил её еще, когда был жив отец, когда случайные прохожие называли Феликса мальчиком, когда весь мир понимал, что он только ребенок, и жалел его. Тогда она казалась необъятной, как сама жизнь, он мог часами фантазировать о ней, предаваясь мечтам, как юный возлюбленный. Вокруг него бегали дети, играя в лапту, бросая камни в окна заброшенных сарайчиков и вереща со щенячьей радостью, когда стекло разбивалось и летело мелкими кусками на землю, а он стоял. Стоял на обсыпавшемся бережке, и только глаза его, темные маслины, бегали  наперегонки с рекой.

Особенно он любил её весной, тогда он мог неделями прогуливать гимназию, лишь бы только подольше побыть с речушкой, что всю зиму была сокрыта от него подо льдом. Зима в городе N. была холодной, как, впрочем, во всем сибирских городках, и потому лед на реке был особенно толст. Ледяная гладь, по наблюдениям Феликса, всегда трескалась не позднее второй декады апреля, наверное, самого любимого для жителей времени.

С тех времен, последнего года детства Феликса, прошли двадцать апрелей, ничего толком не изменивших. Лишь только река заметно захирела. «Все прекрасное однажды стареет, -думал Феликс, - и самая красивая девушка однажды будет лежать в прямоугольном ящике бледной старухой…»