Дорога тянется впереди меня, тянутся белые бока обочин, к которым убран снег, ещё февраль и леса громоздятся зелёными комками на бледной и сонной земле, сейчас полдень и солнечно, хороший день. Воздух чист, почти что звенит, я глушу магнитолу, пусть в машине немного побудет тишина, к тому же сейчас такой участок дороги, что можно посадить к себе попутчика, точнее, попутчицу, если быть внимательным.

Сразу скажу, я не прут, протянутый утопающему, я скорее та сила, которая тянет его глубоко на дно, я затыкаю ему нос илом и мокрым песком, говорю хищным рыбам, где можно поживиться ещё тёпленьким мяском. В отличие от силы тяжести не испытываю гордости, я не физическая величина, я, наверное, какая-то другая характеристика этого мира, возможно, необходимая, хотя, появление таких, как я, скорее что-то неотвратимое. Короче говоря, я – подлец. Я настоящий спец в деле им быть, с самых пелёнок, распашонок не являюсь никем и ничем, кроме как подлецом, и меня это устраивает.

Вот еду я не спеша, гружённый толстенными брёвнами, заказчик, конечно же, ждёт своё дерево, но пока что я не выхожу за сроки доставки, и не тороплюсь, смотрю на обочину. Дорогу расчищают огромной машиной, теперь у обочины такие сугробы, что не перелезть, так ещё и грязные, если сойти с лесной тропинки, то, наверное, лучше повернуть обратно – непременно увязнешь в снегу, к тому же испачкаешься. Я не только высматриваю улов на сегодняшний день, и, если повезёт, то и вечер, но ещё и думаю, в основном о жизни, о посёлках: о том, где родился, о том, куда везу бревна, об этом, скрывающимся за лесом, он совсем недалеко от дороги и называется, если не ошибаюсь, «Сухие сопки».

Посёлки словно соты в улье, немного разные, но все шестигранные, про этот поселок ходит дурная слава, как и про всех его близнецов, именно поэтому я притормаживаю, еду тихо, так, что слышу, как брёвна перекатываются в кузове. Слушаю движение брёвен, нет, наверное, сегодня моя охота не увенчается успехом, это ожидаемо, ведь те, кого я ищу, перелезут через такие ухабы.

Жаль, очень жаль, я тянусь к магнитоле, как вдруг замечаю шевеление у сугроба на обочине. Нет, всё-таки удача преследует только подлецов, вот же мой сегодняшний улов: девчонка стоит, сняв капюшон с затылка, чтобы слышать машины. Я подъезжаю, её слепят вечно включённые или вечно выключенные – не знаю, не слежу за этим – фары, она поднимает руку, то ли хочет заслонить глаза от света или начать голосовать, я останавливаю машину, тянусь через сидение и распахиваю дверь кабины.

Девчонка ловкая, за секунду забирается в кабину, мы трогаемся, нужно уехать с видного поворота, и встать так, чтобы не мешать, а дальше песня сложится быстро, как летает птица, даже быстрее, чем летает птица. Девчонка – пигалица: бледные глаза, то ли зеленоватые, то ли голубоватые, острый нос, широкое лицо и цепкие пальцы, она преждевременно стаскивает с себя шарф и шапку.

– Жарко, – говорит она. – Я – Янда.

– Ага, – отвечаю я.

И смотрю, то на бардачок в машине, то на её лицо, то на её колени, которые оказываются между ними, они обтянуты не сеткой колготок, а чем-то более плотным, типа чулок с начёсом, девчонка не глупая, и, наверное, здоровая, раз не шмыгает носом. Вот её лицо, хоть и широкое, детское, но резкое и не вытянутое, наверное, её многие считают красивой. И вот бардачок, где лежит мой кошелёк, недавно обналичивал некоторую сумму, конечно, не целое состояние, хотя для кого как. Для меня – приличное, но не очень внушительное число, а для Янды, наверное, целый золотой слиток.

Не знаю о ценах в лавках этого посёлка, они в каждом районе пригорода разные, но, наверное, девчонка, то есть Янда, сможет выменять на эти купюры столько жратвы, сколько хватит и ей, и семье надолго. И не только жратвы, но и теплых чулок, и шерсти для ещё одного шарфа, или другой одежонки, я вырос среди спиц и крючков, зуб даю, что и шарф, и шапку вяжет она сама, она может делать такие штуки из почти что ничего, какие, кажется, невозможно сделать. Так умеет и моя мать, если она ещё жива, конечно.

И ещё раз повторяю: я ни принц на белом коне, ни благородный служитель церкви, ни просто сострадательный человек, да, я могу выложить эти купюры просто так, могу даже прочитать нотацию, почему Янде не стоит подрабатывать таким образом, чем это может быть опасно, могу припугнуть её и крикнуть в спину «чтоб больше тебя здесь никто не видел!». Но я подлец, и моя ладонь скрывается в её жёстких волосах, они тёмные, с отливом, возможно, так падает свет, или когда-то она красится модной краской в кроваво-красный, но очень давно.

Я ужасен, я чёрт, я сам дьявол, выкарабкавшийся из ада, девочка не сжимается, она степенно выдыхает мне в шею, и словно взаправду слушает, что я шепчу ей на ухо, словно ей приятно, что треплю её за волосы. Пряди падают на её лицо, замечаю веснушки, ещё скрывающиеся от зимы, нет, всё-таки стоит отдать ей купюры из бумажника просто так. Хотя я не уверен, машинально щекочу её за ухом, она, ни с того ни с сего, спрашивает:

– Можно кое-что рассказать?

– Ну расскажи.

– В школе говорят, что я полная дура, дома, что идиотка и совсем ничего из меня не выйдет, на улице – что не умею ни говорить, ни просить, ни воровать, так всегда было, я привыкла. Что ничего не выходит, сколько не старайся, и если хоть что-то хорошо, то значит, это делаю не я. Матери говорило, что я стараюсь, хотя я только несколько дней назад примерно поняла, что значит стараться. Я была в лесу, и вдруг подумала, что могу, ну, я лежала и ревела, и чуть не уснула, но это неважно. Просто подумала, что могу, неважно что, а могу. И потом такое произошло! Они вылетели из-за стволов и кустов, вообще отовсюду, сначала я засмотрелась на них и не услышала собачью свору, а потом.

– Они – это кто, детка? – шепчу на ухо Янде.

– …Но мне было жалко собак. А? Да не знаю я, как они называются! Белые, с глазами во всё лицо и зубами, и они дикие, но меня слушаются и летают. Я приманила одного куском хлеба, размоченным в молоке, он посмотрел, но не стал есть, зато я его рассмотрела. Они небольшие, как куклы, такие пластиковые худые младенцы, и крылья у них ломкие, вечно порванные, но быстро срастаются. Могу их призывать, когда захочу, они трогают тех, на кого я укажу, а меня нет. Вот мне и интересно, почему меня нет, я же меньше всех приношу пользы.

Да, надо отдать бедняжке купюры просто так, вряд ли она сможет отработать их, раз от голода уже бредит. Я выпутываюсь из её кровавых волос, рядом острый нос, хочется прикусить, держусь секунду, держусь две, она сверлит меня светлыми глазами, а затем очень сильно зажмуривается. Может, в глаз что-то попадает, а может, играет, ясно, что она не понимает, для чего запускаю её в машину, почему именно на этом повороте люди, которым нужно куда-то доехать, никогда не голосуют. Девчонка открывает глаза и выглядит очень уставшей, погасшей, как после недели работы на фабрике, это всё от голодухи, зуб даю, и родной зуб, и бронзовый: это всё от голодухи. Тянусь к бардачку, за бумажником, как вдруг слышу глухой удар о боковое стекло.

Словно человек, сделанный из снега, где она видит у этих чудиков глаза, странно, галлюцинация групповая, а видим мы разное, девчонка улыбается и улыбается. Нет, уже лыбится, даже скалится, не успеваю полностью обернуться к ней, как слышу треск стекла, пластичной массы осколков, осыпающейся на колени. Я громко кричу, глаза у существ взаправду в пол лица, а в остальную половину рот, где три ряда зубов, и они едят меня.

Янда смотрит, как её новые друзья рвут этого мерзкого человека, она всё силится вспомнить, как же называют этих существ в книгах. Вспоминает, когда в последний раз глядит на водителя – фейри, хотя, наверное, это не совсем они, но пусть будет так, ведь без имени жить нельзя. Янда завязывает шарф, нахлобучивает шапку, фейри работают зубами, как бензопилами, а водитель уже не шевелится.

Янда открывает бардачок, там толстенный бумажник, хватит надолго, есть ещё то, что можно обменять или продать. Очки, чехол и розовая тряпка к ним, несколько ключей с брелоками, Янда снимает их. Она задобрит нескольких детей побрякушками, отдаст кому-нибудь из взрослых очки, например, старику-почтальону, ведь он рискует потерять работу. Возможно, про её клеймо забудут, ну, или хотя бы перестанут показывать пальцем, крича «дорогу дуре!», возможно, кто-нибудь даже объяснит Янде, как считать и правильно держать карандаш в руке.

Янда распределяет богатство по карманам, выпрыгивает из машины, машет на прощание своим новым друзьям, те её не замечают, и Янда идёт домой счастливая: сегодня у неё получилось перехитрить, заработать и кое-что понять, теперь «Сухие сопки» могут её принять.