Я терпеть не мог герань. Думал, кто ее придумал такую? Горшок стоял на узком подоконнике, и руки тянулись… А в голове звучала мысль: случайно так задеть безымянным. И вроде не я это, а тот самый воздушный, невидимый змей, что волочит занавески по полу, когда открывалось окно во время урока. Да, да, все же видели его? Он прям упорно хотел их сорвать. Не видели? Вы что внимательно слушали урок? Ну и ладно, может фантазия... И вроде не я. Но подумали бы на меня, а на кого? А на кого еще? На мальчика, что в очках с толстыми стеклами и выглаженной рубашке? На этот бабушкин идеал? Да вы видели вообще его ботинки? Блестят не от пыли, а будто он протирал их черной губкой все утро. И инструмент то у него – скрипка. Дорогущая небось! Приглашают его высочество мне аккомпанировать. Я бы ему так нааккомпанировал, что бежал бы со своей скрипкой в филармонию. Там таким всем важным-важным самое место. И на одной волне бы был с такими же снизошедшими талантами. И его это вежливое тук-тук с можно войти… Фу, а сам подготовленный и ответы все знает. Откуда? Еще Мария Сергеевна не задала вопрос, а он уже знает. Дома что ли готовится? Учит что ли?

А как дома готовиться? Ну, вечно же что-то отвлекает. Ну постоянно отвлекает. Кот прыгает, требует внимания. А еще говорят, что гости придут, на стол накрывают. А я что как не семья буду репетировать в одиночестве? Ну нет, ну и это сольфеджио, музыкальная литература – мне вообще не нравятся. Правда, Мария Сергеевна говорит: слух есть. А откуда слуху взяться? Меня мама зовет с кухни, а я не слышу. Стою себе в окно смотрю и не слышу. А она мне в ответ: «Ты оглох?» А я говорю, так слух есть, вот Мария Сергеевна отметила. Правда, говорит, что я ленивый до ужаса. Вот если бы я был котом, все могло быть совсем иначе: я бы спал до обеда и не собирал портфель в школу, и играл бы с ленточкой, мурлыча на руках у кого-нибудь. У нас волшебный кот, его все хотят погладить, а он не против, понимает, что люди так любят.

«Мария Сергеевна, говоришь, – мама все не успокаивалась. – Слух у тебя есть? Она как скажет – у тебя сразу и голос появляется. Можешь тебя на вокал отдать?» Мама, только не вокал, одного мучения достаточно!

 А про себя думаю, пометила в кружочек меня Мария Сергеевна, наверное, чтоб побольше меня спрашивать. Так и подписала сбоку – добить вопросом, когда буду искать по фамилии. А моя фамилия на И, пока дойдет, наверное, стрелочкой к букве И подвела. И не заставить себя, не сесть же... а учить гаммы надо.

О эти гаммы, они доведут до паранойи. Бегут, бегут пальцы, говорю, ну не могу уже больше. Воды, воды, подайте. Просто не могу, обезвоживание, а мне быстрее надо. А куда быстрее? Я что вам… и хитро приподнимаю глаза и уверенно читаю: Моцарт или Шопен? Бах или Шуберт? Ну и фамилии, что висят с портретами прям над пианино. У них-то и фамилии звучные! Говорящие! А у меня что, самая обыкновенная из девяти букв. А они прям смотрят в глаза. И думают, ну не коверкай тут музыку, Матвей. Если б могли, Матвей, отвернулись бы. И смотрят, и давят, аж хочется... хочется в них горшком с геранью запустить. Нет. Точно. Обвинят меня. Спросят: «Ты сделал?» А я, мои глаза уже посмотрят в сторону, а руки уже неуверенно будут застегивать рюкзак. Затрясутся, прищемлю палец, еле сдержу слезы и сознаюсь, что это я. Сознаюсь ведь, сам понимаю. Ну а как иначе то? Слабак. Не совру. А может совру? Сказать, что птица уронила, ну вот залетала огромная белая птица, имеющая аллергию на герань, взяла и задела крылом. А потом и портреты повернула к стене, чтоб не рассказали.

«Да... дела», – как сказала бы бабушка. И что теперь? Не могу и смотреть на герань. Фу, а запах ее вообще разве не ядовит? Надо смотреть на Марию Сергеевну, она так старается, будто любит музыку и нас всех вместе взятых. Но как можно нас так любить, за что мы потом спускаемся в комнату ужасов?  В актовый зал. Там Он. Там стоит. Черный. Огромный. Рояль. И по бокам устрашающее закулисье, уходящее в тень. На стенах – портреты композиторов, будто живые.

Меня подталкивают и говорят: «Выходи». Все как во сне. Я на краю сцены, с другой стороны полшага и меня увидят зрители. Там на седьмом ряду сидят мама с бабушкой. Мне говорят: «Выходи». А я переспрашиваю: «Уже?» Говорят: «Иди, – подпихивают. – Репетиция же, не бойся». А я говорю: «Концерт же!» Конечно! И тут так страшно, думаю, еще сотни глаз придут посмотреть, как я неумело глажу по клавишам и смотрю на этого монстра. Будто все тело засунули в розетку и так током ударило. Волосы дыбом. Рубашка вся выбилась, я нервно запихиваю ее в брюки. Ладони мокрые.

Мишка кричит: «Иди!» Подталкивает. А я что, держусь, держусь из последних сил за тяжёлые закулисье. «Матвей! Матвей, повтори, каким ты идешь по счете? Ты что спишь?!» – кричит Мария Сергеевна. Я проснулся в актовом зале и не понял, что произошло. Мария Сергеевна строго рассказывала нам очередность, кто за кем выходит, впереди ведь праздник, 8 марта, в честь этого и концерт.

«Праздничный концерт?» – да какой праздничный концерт, скорее выживание. И прошу заметить, что сдаюсь в плен, не выжил, а можно лучше – ребят пропущу и на картины посмотрю, что всегда были развешены перед входом, а лучше с улицы, а лучше перейду на другую и пойду домой.

– Стоять, – кричала Мария Сергеевна. – Ты пойдешь первым! С тебя и начнем!»

– Как первым? – переспросил я.

– Шагом марш за кулисы, начинай с поклона!

Раз ступенька, два ступенька. Три, высокая ступенька, аж запыхался.

– Надо отдышаться, – говорю.

– Все не надышишься, – подзадоривали Мишка с Андрюхой.

– Давай, как учили, выход, – кричала Мария Сергеевна из зала. Она уже совсем нервничает, – подумал я. А это нехороший знак.

– Выход? А мы учили? – я кричу и выныриваю головой, а лучше б не выныривал. Пустые кресла-кресла и посередине злое лицо Марии Сергеевны. 

– Давай же! Ну же! – она уже вцепилась в подлокотники двумя руками, как будто орел несет добычу в когтях, и тоже не хотела сдаваться. А я брюки поправил, отряхнул то ли от мела, то ли от нервов. Стою посередине, ну как дурак!

Вроде поклон, а вроде и нет. И неосознанно вслух произнес самое запоминающееся слово: «Выход».

А мне в ответ:

– Что ты сказал? Да как так можно, я вам и лично показывала и уже третья репетиция! Молча поклониться, сесть за рояль!

И тут я решил соврать самой Марии Сергеевне и ее исключительному слуху.

– Я не говорил выход, – прошептал я.

– Да ты что издеваешься надо мной?

Она как закричит, ее голос рассеивается по залу и превращается в эхо. Так страшно. Чуть в обморок не упал, но она резко сказала: «Все, садись за рояль! Довольно!»

Медленно подхожу и из-за нервов чуть опять не сказал сажусь. Сделал громкий выдох. И уже приподнял руки, чтобы сыграть, как почувствовал, что не могу пошевелить пальцами. В актовом зале не было отопления зимой, тело буквально дрожало от холода, нам даже предлагали надеть куртки.

– Играй же, – Мария Сергеевна так закричала, что сердце ушло в пятки.

И вроде руки уже правильно поднял, как тут Мишка шепотом из-за кулис: «Матвей, про педали не забудь».

– Да что там происходит, тишина в зале, – голос Марии Сергеевны вернул мою голову к инструменту, и я снова уткнулся в белые клавиши с черными полосками, вспоминая по кускам произведение. А Мишка прав, еще же педали. «Точно! Сейчас как поедем, Мария Сергеевна!» – подумал я и начал играть, играл так, как вспомнил.

Мария Сергеевна была в ужасе. На ее лице были непонятные эмоции, а слова стали неразборчивыми.

– Ты это сам придумал? Мы всю четверть разучивали, чтобы ты сейчас сыграл то, что выдумал? – Мария Сергеевна встала и пошла к двери, на пороге сказала: «Завтра к директору с родителями».

Мишка за кулисами ударил рукой по лбу. Я чуть не заплакал. Но мужчины не плачут, когда проигрывают.

Вечером мама с папой на кухне обсуждали, что со мной делать. Из музыкалки выгнали, петь я с рождения не умею, рисовать тоже. Что делать? И куда меня? Папа почти понял меня и сказал: «Возьмем перерыв от дополнительных». Но мама не сдавалась:

– А что делать? Что делать? А может у него получится изучать языки?

– Языки? – папа переспросил.

Я закашлял, меня рассекретили.

– Ладно, возьмем перерыв, – сказала мама.